серьёзные, строгие, печальные даже, а по губам улыбка промелькивает, такая-то сладкая улыбка… Кино тут я смотрела про любовь вашу. Што ты! Куда актерам энтим до Фролушки. Не понимают они ничо в делах энтих. Ничегошечки. И научить уж некому. Повымирали мужики наши. И Фролушка ушел надысь. Не ругается, но спрашивает, не нашла ли, случаем, ково наместо ево. Энто он меня завсегда подзуживал этак. Придёт он за мной скоро. Обещался. Уж он придёт. Жду я ево.
Вот и говорю, был у меня праздник, и у нево был. Я и испугаться-то не успела, ойкнула только, а он уж мне шепчет в самое ухо: «Какая же ты сладенькая у меня, какая же тепленькая, да плотненькая, да в самую пору мне, да внатяжечку».
Так и прошептались мы до петухов. Заснули, а уж горшки в стену летят, будят нас. Понесла я сразу. Ох уж и довольная я была! Это ж беда, когда баба не несёт от мужа. Бедовей беды-те и нет, считай, – вдвоём бобылями жить. Всю зиму мы из малухи, считай, только по нужде и выходили. В бане через день парились, по праздникам гулять ходили, да на работу какую, срочная если, выходили размяться. Молодых никто в это время раньше и не бередил ничем. Им сжиться надо. Разные, ведь. Мы быстро сжились.
Пил-то? Пил, конешное дело. А кто ж в праздники не пьёт? Все пьют. И он пил. Заранее скучать начинал, что ночь вместе спать не будем, но обычай тоже уважал, мужиковел. Как и положено им всем. И на кулачках бился. Само собой. Улица на улицу шли, потом морды от крови умывали, носы затыкали, мирились все, обнималися, да и пить шли к кому-нибудь, у кого дом уже был. Потом отсыпались сутки, в себя приходили. Как зачем? Как энто зачем? Што ты! Мужик он завсегда в силе быть должон. Што ты! Ты ж смотри – всё время война! У кажного нового прироста наших мужиков – своя война. Все через войну прошли, кто и через две. Што ты!
Нам ещё батюшка мой говорил, што русскому в ближнем бою и равных нет. Всё рассказывал про штурм мервяков. В германскую то было. Давно. А память – живёт. Русские мужики, газом потравленные, обессилили вовсе, в окопах помирать легли. Пошли немцы в их окопы, думали, што они уж мертвые все, а они возьми – да встань! Молоденький их офицерик за собой повёл. Им уж выбирать не приходилось. Всё одно – помирать. Они и пошли в рукопашную атаку со штыками. Сотня почти мертвяков да против тысячи. И побежали те, тысяча, которые. Все побежали от ужаса перед русскими мужиками. Непобедимые они у нас. Пусть свои дерутся, чтобы чужие боялись. А как Россию-те оградить инако? Лезут к нам и лезут.
Пусть дерутся! Носы заживут. Не до смерти же, вполсилы бились, им это, – мужики говорили – и для здоровья нужно. Но на женщин руку напрасно не подымали. Позорным это было тогда. Сейчас слышу, что бьют. И те, и другие бьют друг дружку. Меня-те? Бил. Я же тебе уж сказывала?
Почему понапрасну? Потом-то поняла, что не понапрасну, а как сразу тогда, то обиделась, было. Сильно на нево осерчала, проучить захотела. А как бабе мужика проучить? Все знают. Вот и я этак же. Все половики собрала и стираться начала, да на три дня и затеялась. Половики у меня светленькие, домотканые были, в полосочку разную. У меня сестра средняя на станке их ткать навырела знатно. На половики-те рванину разную на полоски распускали. И я всё, што уж не заштопаешь, рвала, да в клубках копила. Холстинные-те полоски крепкие, долго половики из них лежать могли под ногами. В горнице да в спаленке белешеньки лежат. А в сенях да жилой комнате, да в кухне – там потемней, с частой полосочкой. Пол – желтеет, скатерочки – беленькие. У нас с сестрой самые нарядные дома-те были, сердце от красоты, аж горело. А в кажный день ели без скатерти, в кухне, там большой стол стоял скоблёный. Желтый, чистый, листвяницей пахнет. И лавки скоблёные, блестящие. На них, ведь, семья сидит, не мухи ползают, вытирают до блеска задницами-те. У нас дом последним был из братовьёв, крайний. Целая улица, восемь домов да родительский. И все одинакие, только наличнички разным покрашены для различения и красоты. Наш край называли Налётовским. А был ещё и Резниковский. Вот они и сходились на кулачках-те все. А в войну в одном полку служили.
А как проучила-те? Да просто проучила, как и все бабы проучивают. Да, вот я и говорю,… ты меня не торопи. Вспомнить надо ишшо. Половики выстирала, да и дом ещё снаружи помыть решилась одна. Обычно все бабы в этом друг дружке по очереди помогают. А я одна стала мыть, никого не пригласила на помогу. Гордая. С утра до ночи, и с ночи до утра, к вечеру – с ног долой, и рот не улыбается. Малого к маме отнесла, он уж должон был от груди отниматься. Она мне его на третий день и принесла обратно. А я ей ни словом про Фролушку да про меня, ни-ни. Што ты! Это же стыдобища какая – сор из избы выносить. Но, сдаётся мне, поняла она всё. Больно уж старательно дом я свой, и так ещё новый, мыла. А старые-те дома после мойки сильно веселеют, окнами светлеют. Всю зиму и до летней пыли на душе праздник от них, от вымытых-те, тобой вымытых. Мама мальца кашей накормила крупичатой, манкой вы её зовёте. Нам пирог с капустой, да блинов принесла. Наелись, хоть.
А што он? Половики выжимал. Вокруг кругами ходил, половики по забору раскидывал. Картошки в мундирах сварил. Все дрова перерубил да сложил в пирамидку-те. И всё-те молча работал, печаловался сильно. Исподтиха посмотрит, как я тут, и дальше работает, дел-те полно в хозяйстве. Ссориться – ссорьтесь, да квашню ставьте, завтре тоже жить придётся. Как понял, што я матери не сказала ничо, перестал болеть, глазами зазыркал по мне. Баню истопил. Потом уж снова улыбаться по-своему начал, губами промелькивать. Хитрющий был. Ох-и-и! Да и я тоже взглядывать начала. Куда уж дольше трёх дней поврозь спать, мочи никакой нету. Но характер свой держу. А рябину ту он сразу, в тот же день, и вырубил, под корень. Одним махом и перерубил. Хрясь! Как и не было. Как почему? Из-за неё, ведь, он мне по
