разглядывать Грету. Она ощущала этот взгляд спиной. Странное дело, но в эту минуту этот интерес уже не тонизировал, а раздражал.
В недрах помещения загремели ключи и решетки, Грета развернулась, и на лице ее отпечаталась тревога вперемешку с нетерпением и радостью.
В комнату в сопровождении конвоира вошла хмурая женщина с погасшим, но при этом весьма жестким взглядом. Она взглянула на гостью, и лицо ее окаменело.
– Лизель! – воскликнула Грета, всплеснув руками.
Она бросилась к вошедшей, обняла ее, прижалась к ней всем телом и положила голову на плечо. Лизель, не шевелясь, стояла столбом, руки ее плетьми свисали вдоль бедер.
Грета заглянула ей в лицо.
– Лизель, – прошептала она прочувствованным голосом. – Наконец-то!..
Женщина ответила равнодушным и настороженным взглядом. Грета невольно поежилась и, дабы скрыть неловкость, поскорее усадила Лизель за стол, а сама уселась напротив; при этом она не выпускала из ладоней руки Лизель.
Внимательный человек, вглядевшись, обнаружил бы сходство между двумя женщинами, не без труда, но обнаружил бы. У обеих были точеные лица правильной формы и красивые белокурые волосы, но лицо Лизель огрубело, а волосы свалялись в неряшливый пучок. Глаза Греты сияли, а взгляд Лизель был тускл; однако же и форма глаз, и их цвет совпадали. Можно сказать, что Грета выглядела более молодым и значительно более ухоженным оттиском женщины напротив нее.
– Ты изменилась, – по-немецки прошептала Грета.
– Ты тоже, – ответила Лизель без какого-либо выражения.
– Какое счастье, я тебя все-таки нашла!.. Это было непросто.
Лизель скривила губы:
– Ты давно вернулась из Америки?
– Я не вернулась. Я приехала за тобой.
– Вот как? – хмыкнула Лизель.
– Сейчас все наладится, – предпочитая не обращать внимания на иронию собеседницы, сказала Грета. – У меня знакомства на самом верху. Я договорюсь с командованием. Они не смогут мне отказать…
– Не сомневаюсь.
– Ко мне хорошо относятся…
– Ага, – покачала головой Лизель и высвободила тяжелые, огрубевшие от работы руки из изящных ладоней Греты.
– Я уже написала прошение, – продолжала та. – Вот только никак не могла пробиться в лагерь, сейчас в Нюрнберге особое положение. Из-за трибунала. Ты слышала: здесь проводится военный трибунал…
– Меня это больше не интересует.
Грету задели интонации Лизель. Она хотела было сказать что-то резкое, однако сдержалась и лишь произнесла:
– Тебя должны выпустить. Это должно произойти очень скоро.
– Я больше никуда не спешу.
Разговор не клеился, но Грета предприняла новую попытку.
– Лизель, ты уже знаешь? – лицо ее вдруг переменилось, и в глазах блеснули слезы. – Мама умерла. Я не успела на похороны.
Лизель лишь кивнула в ответ и тяжело закашлялась.
– А где Отто? – наконец спросила она. – Что с ним?
– Он в лагере.
– В каком?
– Я не знаю. Мне лишь ответили, что он был арестован за сотрудничество с нацистами.
– Его будут судить?
Грета молчала.
– Отвечай, – настаивала Лизель, – его будут судить? Что ему грозит? Ты можешь сделать, чтобы его освободили?
Никакого ответа.
– Мой муж ничего не сделал, – жестко сказала Лизель, и по лицу ее покатились слезы. – Отто ни в чем не виноват. Мы просто кормили офицеров. Это были германские офицеры. Мы имели право кормить германских офицеров! Мы имели право держать кафе, это нигде в мире не возбраняется!..
– Это было кафе при концлагере, – напомнила Грета.
– Ну и что?
– Эти офицеры служили в СС.
– Они служили Германии!
– Лизель!..
Женщины какое-то время жгли друг друга взглядами.
– Какого черта ты приперлась сюда? – наконец проговорила Лизель. – Что тебе надо?
– Я хочу помочь…
– Вранье! Ты всегда думала только о себе. О себе и о своей карьере. О ролях, цветах и поклонниках. Ты сбежала, а мы остались здесь. Ты знаешь, каково это – оставаться в своей стране, когда твоя страна воюет и никто не может предсказать, что случится не то что через месяц, но даже завтра, даже сегодня, через час или полчаса?.. Мама все время спрашивала: почему ты не возвращаешься, когда ты так нужна своей стране, когда ты так нужна нам? Я же знаю, что тебе обещали звание первой актрисы Германии!.. Ты могла получить все, о чем только душа попросит!.. А ты плюнула на свою страну!
– Я плюнула не на страну, а на эту проклятую власть, которая принесла столько бед! Посмотри, что эти люди с нами сделали?
– Какие люди?
– Гитлер и вся его камарилья.
– Не смей так говорить о германской власти!
– Они уже не власть.
– Для тебя – нет. А для нас они были властью. Для всех, кто остался, а не сбежал.
– Лизель, – взмолилась Грета. – Давай не будем об этом! Мы же сестры, я хочу тебе помочь!..
Она протянула руки, но Лизель отпрянула прочь, будто увидела змею.
– Мне не нужна твоя помощь! – взвилась она. – Убирайся! Ты мне не сестра, забудь об этом. Ты не немка. – Лизель ненавидящим взглядом поглядела на Грету, раздувая ноздри; губы ее тряслись. – Ты вообще никто, – твердо произнесла она после паузы. – Да, ты никто. Американская подстилка.
Она развернулась и пошла к решетке, властным жестом показав охраннику: открывай! Тот загремел ключами и распахнул дверь. Лизель тяжело двинулась по коридору и ни разу не обернулась, пока не исчезла за поворотом.
Грета растерянно глядела вслед старшей сестре и хотела, но не могла заплакать. Она чувствовала себя совершенно уничтоженной, стертой в порошок, не способной шевелиться и дышать, как это было в детстве, когда она узнала о смерти отца. Грете отчаянно хотелось умереть – прямо сейчас, прямо здесь.
* * *
– Что?! – удивленно переспросил Арчер. – Этого не может быть. Боюсь, вас ввели в заблуждение.
– Он точно был здесь, – настаивал Волгин. – В джипе, на котором мы приехали, находится картина, она была куплена в этом лагере. На распродаже.
– Мы продавали какие-то оставшиеся от заключенных вещи, не стали сжигать, – подтвердил майор. – Но это могла быть просто картина, которая попала сюда по случаю. Почему вы решили, что картина была написана здесь?
Волгин задумался.
– Не знаю, – наконец признался он. – Наверное, просто чувствую.
– Кому бы здесь дали рисовать? Это была фабрика смерти, а не картинная галерея. Здесь возили вагонетки с рудой и умирали.
– Могу я взглянуть на документы заключенных?
Арчер удивленно уставился на собеседника:
– Вы полагаете, здесь остались документы? – Он даже рассмеялся от столь нелепого предположения, но в его смехе звучала горечь. – Когда они уходили, то уничтожили все! Ничего не осталось. Никаких сведений. Никаких списков или имен. Совсем ничего.
– Совсем? – растерянно переспросил Волгин.
Арчер смотрел в его потемневшее лицо. Он хотел как-то подбодрить советского офицера, но не смог подобрать нужных слов.
– Мне очень жаль, – просто сказал он.
