— Все мужчины по отцовской линии в нашей семье служили в израильской армии. Все, кроме меня, — сказал он. Я немного повернул голову: Калеб сидел на полу. — А я никогда не хотел служить.
Я молча кивнул. Мы смотрели на фотографию пожарных.
— Что мы сделали? Чем отплатили? Ничем. Нам просто повезло выжить.
— Думаешь, нам повезло? — спросил я и тут же пожалел, но Калеб посмотрел на меня так, что стало ясно: он понял.
— Я знаю, что ты чувствуешь. — Он бросил взгляд на панораму города и тихо заговорил, сжимая и разжимая ободранные, опухшие кулаки, будто только после боксерского поединка: — А мне плохо. Или нет: я зол, я очень зол — так точнее.
Я понимал, что волновало Калеба. Та же болезнь — если это состояние можно назвать болезнью — мучила и меня.
— Мне показалось, когда мы встретились, да и до этого момента казалось, что ты не злишься, — сказал я.
— Да, только что ты обо мне знаешь?
Луч фонарика выхватил одно из многих фото: на вершине Северной башни человечек размахивает белым полотенцем, чтобы его заметили. Вот он был — и вот его уже нет. Калеб заплакал.
Я положил руку ему на плечо. Калеб повернулся ко мне.
— Я горжусь, что я американец. И… я знаю, знаю, что свободу нужно заработать. За свободу нужно платить. Но я и подумать не мог, что она обходится так дорого.
— Ты не один чувствуешь подобное.
— У меня все иначе. Когда одиннадцатого сентября случилось это дерьмо, люди стремились помочь, делали, что в их силах, а я сидел и трясся от страха. Чем ближе была война, тем страшнее мне становилось.
— А потом?
— Потом жизнь вошла в обычное русло, ну, почти обычное. Авиаперелет стал приключением. Длинные очереди и тщательные проверки службы безопасности аэропорта. Пассажиры смотрят друг на друга с подозрением: вдруг у стоящего рядом бомба под пиджаком? А зачем у этого перочинный ножик? Какого вероисповедания эта женщина? Я боялся. Я отложил учебу в университете, не пошел работать в газету, потому что не хотел ничего знать.
— Мне кажется, со многими так бывает. Срабатывает механизм самозащиты, — сказал я.
— Ты понимаешь меня?
— Да. Наше поколение утратило связь с истинными чувствами, мы разучились понимать себя. Мы болеем за футбольную команду, но даже и не думаем выйти поиграть в футбол. Нас не оторвать от ящика с новостями, а на самом деле нам все равно, что происходит. Мы всю жизнь возводим вокруг себя стены…
— Возводили.
— Может быть.
— Нет, не «может быть». — Калеб раздраженно поднялся. Он злился не на меня, ему просто нужно было выпустить пар. — Оглянись, Джесс. Посмотри на это место, на этот комплекс, на то, что он символизирует. А ведь он не пострадал! Ни единой царапинки. Как такое могло случиться? Ирония судьбы?
— Может, проектировщики предусмотрели защиту от…
— Не в этом дело, ты же понимаешь! — Калеб смотрел на два больших квадратных котлована, в которых когда–то стояли башни–близнецы. — Мы всего лишь поколение зрителей.
Внизу к воде подошли охотники — четыре десятка ослабевших, изможденных существ. Раньше я бы насторожился, даже испугался, но слова Калеба изменили меня. Я вспомнил книжку «Убить пересмешника»: мы с Калебом как Глазастик с Джимом, а охотники — целая толпа Страшил Рэдли — и невольно улыбнулся. А вдруг и они в конце окажутся хорошими и добрыми? Неужели я боялся всего лишь неизвестности, боялся, что из–за страха потеряю рассудок? Эта догадка разозлила меня.
— Были, Калеб! Мы были поколением зрителей!
Он усмехнулся. У меня перед глазами возник день нашего знакомства.
— Когда мы встретились, — начал я, — ты твердо сказал, что охотников нельзя убивать.
— Они люди.
— Да, знаю. — В голове одна за другой вспыхивали картинки. — А если… если бы тебе пришлось? Ты смог бы убить?
— Не знаю. — Калеб прислонился лбом к стеклу. — Могу я попросить тебя кое о чем, как последнего друга, оставшегося в этом городе?
— Конечно.
Он смотрел на охотников. Некоторые лежали на земле: мертвые или умирающие — они умирали быстро, очень быстро, как только не могли больше утолять жажду.
— Если мне суждено стать одним из них, я лучше умру. Лучше быть мертвым, чем быть охотником, чем быть таким, ты понимаешь?
Я промолчал, потому что не мог ничего сказать. В оконном стекле на фоне темнеющего неба отражалось лицо Калеба.
— Пожалуйста. Я больше ни о чем не прошу.
— Нет. Я не смогу.
Он посмотрел мне в глаза.
— Сможешь. Это условие договора, который ты подписал, когда выжил на «новой земле». Ставки растут, друг. Время подходит и надо учиться принимать решения. По–другому нельзя. Быть просто зрителем — нельзя.
31
Я стоял перед зеркалом, опершись двумя руками об умывальник в туалете книжного магазина. Через окошко проникал тусклый свет. Он напоминал свет, к которому я вышел по темному туннелю метро после катастрофы. Через открытый люк я вылез на манхэттенскую улицу — и мой мир изменился навсегда. Я посмотрел на отражение в зеркале: из–за теней щеки казались еще более впалыми, чем на самом деле; изо рта шел пар. Намоченным бумажным полотенцем я вытер лицо и отмыл со лба запекшуюся кровь — ударился, когда потерял сознание.
На полочке стоял пузырек с лекарствами. Что за таблетки я выпил? Наверное, какие–то очень сильные, раз их действие длилось так долго. Я крикнул Калебу:
— Что за таблетки ты мне давал?
— Снотворное и обезболивающее. Ты бредил. Все в порядке?
— Вроде да. Я что–нибудь говорил, перед тем как потерял сознание?
— Ты прибежал, никак отдышаться не мог…
— Я помню.
В ушах стоял постоянный звон, но вдруг донесся новый звук: Калеб запустил генератор.
Генератор!
— Калеб! — заорал я и, выскочив из ванной, понесся в кладовку, где стоял генератор. Калеба там не было. К генератору он кое–как приспособил трубу и вывел ее в дыру в потолке, чтобы выходил дым.
Я побежал в кафе и, поскользнувшись в носках, растянулся на кафельном полу.
— Ты бы сбавил обороты, пока не придешь в се…
— Калеб! Скорее! Идем!
— И где пожар?
— В зоопарке! Нам надо в зоопарк! — И я рассказал ему о раненом снежном барсе, о том, что Рейчел нужен генератор, о том, что именно за этим я пришел к нему.
— Вчера, понимаешь? Он был нужен еще вчера!
Калеб смотрел на меня, будто взвешивая мою просьбу. И выглядел совершенно невозмутимым: все, что ни случится в его городе, он найдет силы пережить. После атаки он, как и я, остался и выживал в одиночку, только вот казался не в пример сильнее. Неважно, что он решит, зато теперь я увидел в нем совершенно другого человека, который прекрасно понимал, что произошло.
