В ночь с 3 на 4 октября 1941 года, когда уже осуществился глубокий прорыв немцев на обоих флангах Западного фронта и под Москвой сложилось тяжелейшее положение, я по ВЧ доложил Сталину обстановку и просил разрешения отвести войска фронта на Гжатский рубеж. Сталин не принял в тот момент никакого решения и вдруг заговорил о себе почему-то в третьем лице: “Товарищ Сталин не изменник. Товарищ Сталин не предатель. Товарищ Сталин честный человек. Товарищ Сталин сделает все, чтобы исправить создавшееся положение…”. Не буду приводить дальнейшего разговора, кстати, вскоре оборвавшегося из-за прекращения связи. Но эти слова Сталина были из тех, что запоминаются надолго, особенно, учитывая трагические обстоятельства, в которых они были сказаны.
Зимой 1942 года, когда я командовал Калининским фронтом, в Генеральном штабе возникло намерение спрямить линию фронта, ликвидировать все те узоры на карте, которые ко второй половине зимы образовались в результате нашего контрнаступления. На Северо-Западном фронте была к этому времени окружена Демянская группировка, на Калининском фронте был большой выступ в сторону противника у Великих Лук, дальше фронт проходил возле Ржева, к Сычевке, там был еще один выступ, а потом фронт шел обратно к Ржеву, Зубцову и Волоколамску.
Видимо, кто-то в Генеральном штабе высказал соображение, что, срезав все эти выступы, оставив часть территории и выровняв фронт, мы выкроим одну-две армии для того, чтобы держать их в резерве.
В связи с этим Сталин пригласил в Москву, в Ставку, командующего Северо-Западным фронтом А. П. Курочкина, меня, командующего Калининским фронтом, и командующего Западным фронтом Г. К. Жукова.
Разговор происходил в Кремле в кабинете Сталина. Докладчик от оперативного управления Генерального штаба генерал Болдин предложил спрямить фронт и провести линию так: Старая Русса – Селижарово – Ржев – Зубцов – Волоколамск, далее подступы к Вязьме и дальше, не меняя, так, как и проходила передовая на Западном фронте.
Действительно, это создало бы некоторую возможность высвободить по одной армии на Калининском и на Северо-Западном фронтах. На Западном фронте, где линия фронта спрямлялась мало, сэкономить на этом мероприятии вряд ли что-нибудь удалось бы.
Формально рассуждая, такое предложение было как будто выгодным. Но Сталин все-таки не принял решения без ведома командующих фронтами, и представитель оперативного управления докладывал соображения Генерального штаба при нас троих.
Первым было заслушано мнение генерала Курочкина. Я хорошо понимал его. До этого от него все время требовали, чтобы он ликвидировал Демянскую группировку и непременно взял Демянск. С этой группировкой у него было чрезвычайно много возни, а результаты не соответствовали усилиям. Очевидно, вся эта история ему надоела, и он заявил о своем согласии с предложениями Генштаба; согласился уйти с обоих своих выступов по сторонам немецкой демянской группировки и спрямить фронт.
Потом дело дошло до меня. “Как вы?” – спросил Сталин. Я ответил: “Нет, товарищ Сталин, я не согласен с этим предложением. Если мы проведем его в жизнь, немец будет только доволен”. “Почему доволен?”. Я объяснил, что если мы и сэкономим некоторые силы на спрямлении Северо-Западного и Калининского фронтов, то немцы в этом случае тоже высвободят столько же, если не больше, сил и используют их для усиления своей группировки, стоящей перед Западным фронтом и нацеленной на Москву. Сейчас, пока фронт не спрямлен, пока силы немцев растянуты, им не из чего создать ударную группировку, и нам это выгодно. Особенно это выгодно Западному фронту, поскольку Калининский фронт своим далеко выдвинутым на запад выступом к Холму буквально нависает над немецкими войсками, стоящими перед Западным фронтом. Немцы вынуждены держать против нас войска вдоль всего этого выступа, а если они их смогут высвободить, то, несомненно, используют для создания группировки против Западного фронта, и это может соблазнить их на новый удар по Москве.
Кроме того, я заметил, что, отходя с этого выступа, мы уступим немцам плацдарм, который очень бы пригодился нам в дальнейшем для развертывания наступательных действий, – плацдарм, оперативно выгодный не только Калининскому, но и Западному фронтам.
Потом выслушали мнение Жукова. Жуков заявил, что предложение Генштаба неправильно и невыгодно для Западного фронта. “Я решительно против этого, – сказал Жуков. – Я согласен с командующим Калининским фронтом. Допускать это спрямление фронта, товарищ Сталин, ни в коем случае нельзя”.
После этого начался обмен мнениями. Приводили доводы и “за” и “против”. Сталин очень внимательно выслушивал все доводы, ставил вопросы и в итоге принял решение: не менять положение, не отводить войска, не утрачивать плацдармов, которые могут быть использованы для будущих наступательных действий, так как при кажущейся экономии сил это оперативно и стратегически невыгодно.
На этом разговор закончился, и мы уехали обратно на свои фронты. Войска продолжали оставаться на той линии фронта, которая создалась после нашего наступления зимой сорок первого – сорок второго годов.
Добавлю, что в последующем это решение оправдало себя. Мы убедились, насколько были важны выдвинутые вперед плацдармы и на Северо-Западном фронте, и в особенности на Калининском и Западном. Немцы не предпринимали здесь никаких активных действий в течение всего сорок второго года и, в частности, не делали этого потому, что над ними все время продолжала нависать угроза… Мы в принципе могли в любое время стянуть силы на свои выдвинутые вперед плацдармы и нанести удар, который выходил бы глубоко в тыл всей группировке немцев. В сложной обстановке лета и осени сорок второго года, когда шли бои под Сталинградом, конфигурация наших фронтов приковывала к себе большие силы противника.
Хочу еще раз повторить, что встречи со Сталиным бывали разные. Некоторые из них были очень напряженными, особенно в тяжелые дни. Иногда дело доходило до резких вспышек со стороны Сталина. Бывало так, что он выслушивал наши доклады с откровенным недовольством и раздражением, особенно когда они расходились с его предвзятым мнением, не соответствовали его предварительным представлениям.
Однако он все-таки вынужден был выслушивать эти доклады. Находясь в положении людей, отвечавших за судьбы своих фронтов, мы считали себя не вправе что-либо скрывать или приукрашивать положение, говорили прямо и открыто, выкладывая то, что было в действительности, не считаясь с тем, нравится это ему или не нравится. Случалось, это вызывало с его стороны, особенно в первые годы войны, страшное недовольство. Случалось даже, что он не в состоянии был сдержаться, выходил из себя.
В 1942 году он вызвал к себе Жукова и меня, и в связи с тяжелым положением под Сталинградом, поставил вопрос о том, чтобы взять у нас с Западного и Калининского фронтов резервы для Сталинграда.
Мы тяжело переживали события на юге, но в то же время считали, что, исходя из общей обстановки на всем фронте, снимать войска с Западного и Калининского фронтов под Сталинград нельзя. И против Калининского, и против Западного фронтов немцы держали крупную группировку, которая за весь период боев под Сталинградом не была уменьшена ни на одну дивизию. По нашим представлениям, противник ждал результата сражения под Сталинградом и в любое время мог ударить на Москву. Для нас обоих это было совершенно ясно, и мы оба не считали возможным рисковать московским направлением и тем более самой Москвой, ослабляя силы Западного и Калининского фронтов.
