многих эвакуировали из города против их желания. Говорили, что это необходимо, — фашисты снова готовятся к штурму Ленинграда. Шли бои на Кавказе. Фашисты приближались к Волге. Положение было трудное. Только всё равно мы знали, что победим.
Я весь ушёл в думы и не заметил, как подошёл Женька.
— Ты чего? — послышался над самым ухом его голос. — Чего-нибудь потерял?
Жека испуганно смотрел мне в глаза. Он, наверное, боялся, что я опять карточку посеял.
— Не-е, — ответил я и вздохнул. Говорить об эвакуации не хотелось. Что толку? Если будет приказ — всё равно выполнять надо.
— Так и быть, — тихо сказал Жека, — скажу тебе... Только никому не говори. Понял?
Жека снял с плеча ржавую железяку, и тут я узнал в ней наш старый лом, тот, с которым мы раньше тренировались. Лом совсем пожелтел за зиму. Никому не был он нужен в ту зиму. А теперь — снова у нас. Я обрадовался этой встрече, будто не простую железяку принёс Жека, а кусок настоящей довоенной жизни.
Жека положил лом на землю и зашептал мне в самое ухо:
— Наши готовятся к наступлению. Скоро эвакуации больше не будет, потому что Ленинград теперь большую помощь получает...
От Женькиных слов у меня перехватило дыхание.
— А точно это? — спросил я. Язык был сухой, а по коже как шарики побежали.
— Сам профессор Степан Витальевич Старов сказал, — внушительно ответил Жека. — Я его видел сегодня и говорю, что нас насильно хотят эвакуировать... Ну, он по секрету и сказал не волнуйтесь, мол, скоро всё изменится.
Женька ставит винтовку к ноге. Потом по моей команде вскидывает её к плечу и начинает целиться. Жека держит оружие по всем правилам устава.
Я слежу то за Женькой, то за стрелкой часов. Старых папкиных часов. Маленькая стрелка весело бежит в жёлтом кружке, нанесённом в нижней части циферблата. «Тик-так, тик-так», — отсчитывает она секунды. Обежит круг — на одно деление подвинется минутная стрелка...
— Всё. Руки дрожат — не засчитывай, — говорит Жека.
— Ладно, — отвечаю я и сообщаю результат — одна минута десять. На восемь секунд больше вчерашнего.
Жека удовлетворённо сопит и прячет нашу самодельную винтовку под мясистые, с тарелку величиной, листья лопуха и пытается выжать увесистую железяку.
— Володь, Жень! — вдруг кто-то зовёт нас.
Мы выходим на улицу. На булыжной мостовой стоит Коля Богданов — в спецовке и заткнутых в резиновые сапоги больших, наверно отцовских, брюках. Руки Коля держит за спиной, и вид у него как у взрослого мужчины. Он давно не стрижен, и голова кажется тоже взрослой. О фигуре и говорить нечего. Только вот нос у Кольки подозрительный, какой-то пришлёпнутый. Даже больше, чем до войны. Ну, да это чепуха.
Рядом с Колей Люська-выдра и ещё однорукая девочка. Девочка стояла к нам спиной и что-то рассматривала на противоположной стороне улицы.
— Люба?! — Я даже вскрикнул от удивления, когда в однорукой девочке узнал Любу Масолову, нашу отличницу.
Люба очень изменилась за зиму. Только по большущим глазам да по косе и узнал я её. Правда, коса тоньше стала. А вол заплетена всё той же голубой лентой, что и раньше. До войны я не раз дёргал за эту ленту... Я думал, что Люба уехала из Ленинграда, а тут... Но ни Женька, ни я не стали спрашивать её о несчастье, От таких расспросов человеку только хуже делается.
— Нас ждёт Александра Афанасьевна, — спешила сообщить Люська. — Будем школу готовить к новому учебному году... Пошли?
Мы шли по безлюдной, заросшей травой Шишмарёвской улице и мечтали о дне, когда сможем снова сесть за парты, когда в коридорах опять зазвучит пронзительный школьный звонок.
— Да, ребята, — сказала Люба и улыбнулась. Лицо её стало, как раньше, красивым, а в глазах лучики запрыгали. — Письмо пришло от Пети Ершова. После смерти своей мамы он тоже чуть не помер. Его подобрали дружинницы. Сейчас Петя с детдомом на Урале. В школе учится и ещё в поле работает. Хлеб выращивает...
Мы проходили как раз мимо того места, где раньше был дом Ершовых. Одиноко торчала печная труба, да стояли никому не нужные большая чугунная плита и высокая круглая печь.
— На дрова разобрали дом, — сказал Жека, не сбавляя шага.
Я вспомнил тот день, когда искал Петю в заброшенных комнатах; дома. Вспомнил Василия Васильевича — как он спрашивал у меня про своих и как я соврал тогда ему на заводе, у своего отца.
— Меня на завод обещают взять, — сказал после долгого молчания Коля, — учеником слесаря.
Жека помрачнел и ничего не ответил. Я тоже немного расстроился; нас с Жекой нигде на работу не берут. Говорят, что мы ещё маленькие, надо подрасти, силёнок набраться.
— А мы в бытовом отряде работаем, - нашлась Люська. — Вот дрова на зиму будем готовить и всё делать...
Из-за кустов и ветвей высоченных пышных лип проглядывало серо-красное трёхэтажное здание. Ребята в испачканных, не но росту больших спецовках, комбинезонах и пиджаках натягивали между деревьями, там, где раньше была калитка в школьный двор, красное полотнище. На полотнище слова: «Добро пожаловать в родную школу!»
Не сговариваясь, мы остановились и несколько раз про себя прочитали эти слова.
Сердце бухало радостно и громко.
— Не опоздать бы нам, — спохватилась Люська, — Александра Афанасьевна ждёт ровно к двенадцати.
Я достал из грудного кармана старые отцовские часы. Было только половина двенадцатого. Но всё равно мы спешили. Мы не могли опаздывать в нашу школу.
Когда мы уже поднялись по каменным ступеням на широкое каменное крыльцо, откуда-то издалека донеслись разрывы снарядов. Это стреляли фашисты. Никто из нас слова не сказан об этом — все привыкли и к артобстрелам, и к бомбёжкам. Но вот с улицы, с нашей Набережной улицы, донёсся стремительный грохот танков. Мы все разом обернулись. Мимо школы одна за другой мчались грозные боевые машины с пятиконечными звёздами на башнях. Из открытых люков порой выглядывали люди в тёмных шлемах на голове.
— Тридцатьчетвёрки пошли, — сказал Женька и снял с готовы свой лётный шлем.
«Танки, наверно, на папином заводе сделали. Они тоже в наступление пойдут...» — подумал я и двинулся следом за Жекой в раскрытую настежь парадную нашей школы.
Примечания
