Зуев.
— Ну, поправляйтесь. Н-вот! — И Вектор Петрович больно ткнул Зуева в бок.
Когда он вышел, Горохов спросил уныло:
— А чо там делать-то, Ярослав?
— Стены в кабинете обшить. Панелями.
— Пойти посмотреть, что ль… — сказал Горохов.
В полном составе спустились в кабинет главврача. Вдруг Ягодка оттеснил всех и бросился к телефону.
— Друг, — спросил Сашка, — ты что, не в себе?
Ягодка снял трубку, набрал номер и тотчас заговорил, не дожидаясь отклика абонента.
Судя по разговору, он оказался каким-то начальником. Видимо, жар выбил его из кресла только что, и он еще не совсем понял, где он и что с ним, и тянулся к привычному — к телефонной трубке у рта. Говорил он негромко, но властно, сгибал и разгибал руку в локте, покачивал начальственно головой, хотя абонент не мог его видеть и, следовательно, не мог оценить совершенство его начальственной жестикуляции.
— Строгий какой, — отметил Иван Никифорович!
— Не из тучи гром, — поддакнул Горохов.
Ягодка скосил глаза, зажал микрофон ладонью и укоризненно произнес:
— Тише, товарищи. Оперативка же!
— Мна, — печально сказал Горохов. — Допрыгалси наш буланчик.
— Отведите его, завтра приступим, — сказал Зуев.
Все ушли, он остался. Еще раз осмотрел, обтрогал панели, потом позвонил жене Алевтине и перечислил, что надо из инструментов. Алевтина обещала принести вечером.
Они не виделись уже три дня, и Зуев с тревогой ждал, в каком виде явится на сей раз его благоверная.
Алевтина пришла чем-то подавленная, но бодрилась, даже шутила. Разговаривали через щель, нос к носу: вином от нее не пахло. Именно это Зуева и насторожило.
— У тебя все в порядке? — спросил он.
— Все в порядке, Славик, все-все, — ответила Алевтина.
— Купи дочке конфет полакомиться.
— Куплю, Славик.
— Скажешь, папка прислал.
— Скажу. Тебе самому-то что принести?
— Ничего не надо. Еще то не съедено.
— Я тебе колбасок куриных принесу.
— Не вздумай! — запротестовал Зуев.
— У нас сейчас партия большая идет, принесу.
— Алевтина, я тебе запрещаю!
— Да ладно, впервой, что ли, — усмехнулась она. — Ты только поправляйся скорей. Скучно нам без тебя. Ленка каждое утро спрашивает, когда папка придет.
— Я, Алька, постараюсь. Вот кабинет оформлю, и выпишут.
Попрощались; Алевтина подошла к зеркалу в холле, поправила шапку. Она не знала, что Зуев наблюдает за ней из-за перегородки. А у него сжалось сердце, когда увидел, какое у нее тоскливое, состарившееся лицо.
— Алька! — крикнул он.
Алевтина вздрогнула, обернулась, торопливо разглаживая лицо улыбкой, опять подошла к щели.
— Что, Славик?
— У тебя в самом деле все в порядке? — спросил он.
— Все-все, Славик! Поправляйся и ни о чем не думай.
Они прожили восемь лет, и, если бы Зуеву представилась возможность начать все заново, он опять женился бы на Алевтине. В Москву, наверное, не поехал бы, а жениться женился. В Архангельске был у них свой дом, зуевское наследство, они его продали и отправились искать счастья в чужих краях. Впрочем, идея искать счастья в чужих краях принадлежала Алевтине. Зуев же бежал от несчастья. Был он мужик не особо видный, слабохарактерный, а жену выбрал не по себе, бабочку красивую, отчаянную да и по летам не пару — ему в то время пошел уже тридцать первый, а ей едва минуло восемнадцать. Может, будь Алевтина постарше, она бы за него и не вышла. Еще там, в Архангельске, стала она погуливать, последние месяцы перед отъездом жили врозь. Это уж после Зуев не выдержал, разыскал и уговорил вернуться. Теперь ему стало ясно, что пересуды соседей и знакомых, стыд и ослава, от чего он бежал, куда меньшее зло, чем то, что подстерегало их здесь, в большом городе, где было больше соблазнов, больше свободы и, стало быть, вседозволенности.
Инструмент Алевтина принесла, как и обещала, но поговорить еще раз им не удалось: не дала дежурная. С тем же чувством глухой тревоги он и остался.
Утром, после обхода, Зуев позвал сопалатников на работу. Сашка собрался тотчас же, Ягодку решили по состоянию здоровья не брать — всю ночь пел украинские песни и проводил оперативные совещания.
Неожиданно заартачился Горохов:
— Идитя, мужики, идитя. Работа дураков любит.
— Значит, Яклич, подрастрястись не желаешь? — уточнил Сашка.
— Не желаю, Сашечка.
— Вы извините, Пал Яклич, — сказал Зуев. — Но идти надо. Мы вас ничего тяжелого делать не заставим. Подержать там что-нибудь, подать.
Горохов засопел, стал надевать куртку.
— Эй, камнерез! — сердито окликнул он Ивана Никифоровича. — Тебе отдельное приглашение?
— Я, видите ли, не лимитчик, — ответил Иван Никифорович. — Я москвич.
— Это как же так? А говорил, с деревни!
— Правильно, из Выхино я. А Выхино, как черту города до кольцевой додвинули, стало Москвой. Волгоградский район столицы.
— Ну, как хочешь, — помрачнел Сашка. — Ешь опилки, я директор лесопилки.
— Это в понятии чего? — насторожился Иван Никифорович.
— Того, что нам с Вектором не с руки ссориться, а тебе — с нами. Сегодня ночью сделаем тебе велосипед. Жить будешь, но нервную систему расшатаем на пять шаров.
— Кончай, Саша, — поморщился Зуев. — Человек в самом деле чего-нибудь подумает. Он шутит, Иван Никифорович. Но вообще-то заведующий вас тоже имел в виду.
— Нравишься ты мне, Ярослав, — уважительно сказал Горохов. — Как-то все у тебя овально выходит.
— Ну что, идем? — спросил Зуев.
— Пошли, — вздохнул Иван Никифорович. — Подчиняюсь большинству голосов.
— А ты как думал? — Горохов снисходительно посмотрел на него. — У нас коллектив что надо!
— Ты, Яклич, не дави на него, — сказал Сашка. — А то не видать твоей теще памятника.
— Да, это очень сомнительно, — подтвердил Иван Никифорович. — В свете вашего поведения.
— Ладно, разберемся, — пробурчал Горохов.
4
Работы оказалось куда больше, чем Зуев предполагал. Взялись за дело с наскоком, разметили стены под пробки, но бетон оказался неприступен. Сверла с победитовой напайкой крошились, как стеклянные. И не то чтобы выгрызали, а буквально выжевывали миллиметр-другой. Сашка психанул, бросил дрель и слез со стремянки.
— В гробу я видел такую работу!
— Давай шлямбуром, — предложил Зуев.
— Пускай каменщики долбят, они привычные!
— Если ты обо мне, — обиделся Иван Никифорович, — то ошибаешься. Я не каменщик и не бетонщик. Я камнерез. Без пяти минут скульптор. Разницу улавливаешь?
— А я шофер, а не плотник! Тоже две большие разницы!
Горохов, ссылаясь на задышку, отсиживался на диване, делился соображениями о своем хозяйстве, оставленном на попечении квартирантов. По мысли Горохова, корову следовало продать, так как квартирантам не справиться с заготовкой сена.
— Что ж ты сразу ее не продал?
— А вишь, какое дело, Зуев. У этих квартирантов ребятишки малые. Им молоко полагается по рациону питания.
— Заботливый какой, — сказал Сашка. — Лучше взял бы да подолбил для разнообразия! Сидишь тут мертвым капиталом.
— Я не сижу,
