с песней. В радости он поет раздольно и весело, в горе — протяжно и грустно. Работает — поет, отдыхает — поет. И кажется, отними у марийца песню — зачахнет, умрет он до срока, до времени…
— Слишком грустно что-то затянули. Прямо душа рыдает. Давайте что-нибудь повеселее, — предложил Ведот.
И опять, не сговариваясь, опять вместе дружно и весело запели быстрые плясовые мотивы, от которых ноги сами пустились в пляс.
— Вот та-ак! Вот это другое дело! — подбадривал Михаил Трофимович пляшущих ребят. — Пока любится — люби, пока дышится — живи!
Но вот Гриша перестал играть, умолкла и песня. Все повернулись в сторону председателя, теперь уже бывшего.
— Дорогие мои земляки, дорогие колхозники! Сегодня вы провожаете самых лучших своих людей. Фашисты напали на нашу Родину, хотят испоганить и затоптать кровавыми сапогами священную нашу землю, завоевания великой революции. Но этого не будет! За тем и уходят на фронт лучшие сыны Отечества. Весь советский народ встал на защиту своей земли-матушки. И мы, колхозники, ваши мужья, сыновья и братья, будем драться до последней капли крови. В этом мы вам клянемся! А вы работайте с утроенной энергией. Фронту нужен крепкий тыл, надежная опора. Мы будем чувствовать вашу помощь и поддержку, близость вашу…
Едва Трофимов кончил говорить, к нему пробилась Настя.
— А кто останется вместо тебя? — спросила она громко, чтобы слышали все.
— Иди сюда, Ефим Лукич, — позвал Михаил Трофимович. — Вот кто будет вашим председателем! Все вы знаете его, и он вас знает. Держитесь вместе, и вы осилите все трудности. Я уверен в этом!
— А я буду его помощником! — самозванно вызвался дед Никифор.
За столами послышалось веселое оживление, шутки.
— Может, ты еще в генералы подашься? — сострила бабка Марфа и тонко хихикнула, прикрывая беззубый рот уголком платка.
Не стерпел этого дед, вышел вперед, встал рядом с Ефимом Лукичом и Михаилом Трофимовичем.
— Чего смеетесь? Нужен председателю помощник? Нужен. Ну, а кто, ты, что ли, Марфа, им станешь? Или вон этот карапуз? Некого ставить помощником, окромя меня. Раз я для. войны не годен, раз меня не берут, буду снова работать, хватит, погрел кости на солнышке, война, чай!
— А себе в помощники бери бабку Дарью! — еще кто-то пошутил сзади. И все дружно засмеялись.
— Кто это сказал? — совсем рассердился дед. — Кто, спрашиваю? Над кем смеетесь? Над заместителем председателя? — и дед так хлопнул старым картузом по обвислой штанине, что под ногами у него заклубилась пыль.
— Хорошо, Никифор Варламович, будешь у меня помощником, — сказал Ефим Лукич. — Но ты будешь делать всякую работу, на какую пошлю. Завтра, например, пойдешь с женщинами сгребать сено.
— Куда хошь, туда и посылай. Хоть на край света! — с готовностью согласился дед.
Михаил Трофимович взял из рук жены котомку. Ефим Лукич велел запрягать лошадей.
Гриша протянул свою гармошку Тачане.
— Держи, тебе оставляю. Ты одна умеешь играть, и теперь ты будешь веселить девушек. А мне там дадут другую…
— Спасибо, Гриша. Нам и правда веселее будет с гармошкой ждать вас. А как вернешься домой — снова будешь играть ты.
— Ну, нам пора, — сказал Михаил Трофимович. И как только он это сказал, будто лопнула до предела натянутая струна — бабы снова заголосили, запричитали, держат за руки своих сыновей, мужей, не дают им сдвинуться с места.
— А ну, отстаньте, липучки! — грозно прикрикнул на них дед Никифор и опять ударил картузом по заплатанной штанине. — Чего поднимаете панику!
Отъезжающие кое-как разместились на телегах, на дрожках, на тарантасах. До полевых ворот ехали тихо. Все говорили, говорили и никак не могли наговориться. А когда выехали за ворота, пустили лошадей вскачь. Провожающие остались. Бабы прижали к подолам ребятишек и махали вслед платками.
И вот все смолкло. Ни разговоров, ни плача, ни скрипа телег. Только еще громче, заливистее звенели над полем жаворонки да коричневая пыль знойно клубилась над большаком, напоминая о дорогих, бесконечно родных людях, которые уезжали, может быть, навсегда…
4
В полдень в Ятманово верхом на гнедом мерине прискакала Марина. На боку ее висела большая, набитая газетами и письмами почтальонская сумка. Уставшая, запыленная Марина слезла с лошади. Почта не близко, километров десять, не меньше, и все это расстояние скакала без передыху.
Ятманово — крайняя деревня, и расположена углом. Один конец длинный, а другой короткий. Поэтому деревне и дали прозвище «Ятман-Катман», что значит мотыга. За крайними домами протекает мелкая безымянная речушка, в которой днем и ночью плещутся утки и гуси. Вот и сейчас только они одни и плещутся, а больше — шаром покати, никого в деревне нет. Весь народ в поле или на току.
Нет дома даже деда Никифора. Наверно, си самый старый человек в деревне и до сей поры живет по-старинному — не провел в дом ни радио, ни электричество. Обходится свечкой да лампой, а мирские новости узнает из бесконечных своих бесед с сельчанами. Сейчас он, скорей всего, на току. Эх, старая голова, забыл запереть двери! Впрочем, от кого их запирать, все равно в деревне никого нет.
Марина направилась к дому Гриши Маркова. Теперь в нем живет… как сказать? — жена не жена, невеста не невеста, будущая жена, что ли, Гриши, Настя. Живет не одна — с младшим братом Гриши, Василием. Не взяли его на войну, хромой он. Еще в детстве упал с черемухи, вывернул ногу, да так и остался калекой на всю жизнь.
Когда Гриша уезжал, сказал Насте: «Будь в доме хозяйкой, жди меня. Считай меня мужем, а если кто-нибудь скажет про нас плохое, Вася в обиду не даст».
Дом у них новый, краска еще на наличниках не просохла. Двум братьям-сиротам колхоз помог выстроить этот дом. Хорошие, работящие они парни, к тому же свои, местные.
Вот уже три недели, как уехали на войну солдаты, и три недели у Насти не просыхали глаза. И не поймешь, что больше ее мучило — или разлука с Гришей, или неопределенное свое положение. В самом деле, кто она в этом доме? Солдатка не солдатка, вдова не вдова. Ведь не успели они ни зарегистрироваться, ни свадьбы сыграть. А если жена — то чья? Ведь живет-то она под одной крышей с Василием, который, почитай, теперь в доме полный хозяин. Это всех удивляет, и потому по деревне ходят разные кривотолки.
Обо всем этом думала Марина, приближаясь к дому Марковых. Она-то, Марина, понимает Настю, но довелись ей самой, ни за что бы не стала жить в одном доме
