иных прямо бодхисатвой зрения. В силу этой причины у реальной Яньгуан из Дунъучжумцзиньци левый глаз был -4, а правый +2. Без очков она была, как пьяная. А в очках, как ненормальная, и выходила замуж за кого попало.
И вот как стемнело и оставшаяся очередь китайцев потопталась, потопталась и, берегя пятки, отправилась всем миллионом по домам, между нами произошел следующий диалог. Странен он был и загадочен и непонятен, но смысл его был страшен и священен.
— Моя жизнь это дивное мгновение, длящееся ровно один выдох высшей сущности, — вдохновенно начала Яньгуан. — Она подарена мне кем-то объективно. Я не просила. Мне может быть, без жизни было бы лучше… Может быть… Сволочи. Подавились бы все таким подарочком!
— Ну и как, давятся? — ехидно спросил я.
— Давятся, — пожала она плечами и закурила китайскую сигарету «Штангист».
Я заметил, что желтая от табака мозоль у нее на среднем и указательном пальце даже на взгляд жестка и вызывает сочувствие. Вот каково с утра рис полоть, а с вечера обшивать китайской джинсой всю эту растущую ораву.
— Яньгуан, милая, но ведь так у всех. И долг каждого человека верно и достойно распорядиться этим нелепым подарком, жизнью, чтобы не было мучительно.
— А сам-то ты что же?
Сам-то? Сам-то я и не человек вовсе, а так, безумный сгусток цитоплазмы, каплей вертящейся по нескончаемой спирали катабазиса.
— А моя жизнь, — она ожесточенно закурила нового «Штангиста», — кем-то так свирепо спланирована. Я пытаюсь чем-то распорядиться, хотя бы собой, и опять вдруг попадаю в какое-то дурацкое замужество. У нас ведь, китайцев, мужиков, как риса, и всем я заметна. Длинная. И опять снова-здорово — дети, пеленки, каши. И на поле пахать с утра до ночи — радикулит, не радикулит.
— А любовь-то, любовь, Яньгуан?
— Это когда пьяный и усталый китаец автоматически?
— Не совсем.
— Мне как-то приснилось… Ботанический сад необычайно красивый. Вокруг цветы, пальмы. Это не здесь. Море где-то шумит неподалеку. У входа в сад стоит ларек. Я приближаюсь медленно, как плыву в глицерине, и не в ларьке отовариваться, хотя нужно, и не цветы нюхать, хотя хочется, а чувствую, что меня там ждет нечто, ради чего я жила, что этот нелепый подарок мне имеет какой-то смысл, а не только месть и ненависть. Прости, я путаюсь.
— Яньгуан, где ты, моя куколка? — послышался из сгущающихся сумерек голос ее мужа Мао Чжуси (Вань Суя). — Спать пора.
Десятый муж «бодхисатвы зрения» расположил на плетне между пеленками умильную раскосую рожу и был симпатичен до желания прицельного броска в нее кирпичом.
— Ладно. Договорим? — покорно поднялась Яньгуан и, пошатываясь на длинных тонких ногах, вышла из кабинета.
С севера и юга подул вредный ветер. Рисовая шелуха сплеталась в темнеющем воздухе в очень неприятных дракончиков. Даже в азиатские глаза, даже -4 и +2 под очки лезла всякая дрянь.
— Колосо, колосо, не жарко, — сказал Цзяо Фань, разливая чай.
— Точно, — согласился Алим, завязывая кроссовки, чтобы идти на танцы.
Где они тут происходят, он и никто точно не знал. Агасфер читал Конфуция и бурчал что-то насчет сдержанности.
С востока послышался топот. Я вышел во двор посмотреть, что случилось и тут увидел, что прямо на меня выскакивает какое-то чудовище. Правда, нескольких мгновений оказалось вполне достаточно, чтобы убедиться — чудовище было гораздо симпатичней Мао Чжуси (Вань Суя) и являлось огромным черным догом. Собака пала мне в объятия и я пал в пыль вместе с объятиями. Сердце ее бешено стучало, в дьявольских ушах торчал испуг. Она доверчиво ткнулась мне в лицо мокрым носом и лизнула полуметровым языком. Собака-дог до боли напоминала Яньгуан.
— Что случилось, маленькая? — спросил я симпатичное чудовище.
— За мной от самого Пхеньяна гонится толпа северных корейцев.
— Зачем?
— Съесть хотят, однако.
— Фу.
— Я тоже думаю, что фу. Но вот едят же.
— Давай спрячу, дожица ты моя бедненькая.
— Да, спрячь, пожалуйста.
При помощи страшных, но добрых зубов собака помогла мне подняться, отряхнуться и спрятать ее в куче утиных перьев для щекотки.
Толпа северных корейцев с востока, не повредив ни единого кустика, притопала, как стадо голодных слонов-вседержителей, к нашему медицинскому центру.
— Анютка в синяках[132], — поздоровались корейцы. — Тут большая черная вкусная собака не пробегала?
— Пробегала. Ее уж и след простыл, — я показал далеко на запад.
— Под чутким руководством вождя и учителя вперед!
И голодные утопали дальше. Собака выбралась из перьев, дрожа боками от удовольствия и чихая.
— Спасибо. Я люблю тебя, люблю, — она снова облизала меня в нос и в губы.
— Оставайся с нами. Путешествовать будем. Искать ее. Поможешь, у тебя же чутье.
— Чутье-то чутье. Только чую я, что недолго вам путешествовать осталось. Мала Земля. Одному живому человеку можно спрятаться только в одном месте. А одному бессмертному образу спрятаться вообще невозможно.
Собака-дог сидела в классической вежливой позе и, вывалив красный язык, разглагольствовала[133].
— Но я найду ее хоть?
Так хотелось, чтобы хоть эта псина знала ответ.
— А что тебе ее искать, если ты ее даже не терял?
Вот так вот, значит, как оно то есть получается вообще вот.
— Ну ладно, я побежала на восток.
— А может с нами?
— Не. У меня там щенки.
— А корейцы?
— Да они все побежали на запад. У них же пропаганда такая — верят, что Земля шарообразная и они вернутся обратно в Корею. Хрен там. Свалятся с краю земного диска и все рожи об фортепьян поразбивают.
— Ну что ж, прощай, умная скотина.
— Прощай, потерянный человек.
Я последний раз заполнил ее классическую, покорную судьбе сидячую позу и вспомнил — вот почему тогда Агасфер притырил в Египте древнюю золотую статуэтку черного датского дога. Хотя в Древнем Египте ни черных, ни датских, ни догов не существовало, если верить Шампольону. Все к неожиданным, в меру натянутым поворотам сюжета.
Дальше сюжет повернулся еще прихотливей. Это милое четвероногое чудовище скакало, не разбирая дороги, и легко своротило на пути земляную плотину, которую построили трудолюбивые еще тысячу лет назад, но которую каждый год кто-нибудь сворачивал. Вода с рисового поля хлынула на гаоляновое, оттуда — на креветочное, оттуда вообще в пересохший ручей, крупный приток Хуанхэ. Поднялась настоящая тревога. Китайцы забили во все свои бронзовые колокола. Предоставленные сами себе, бедные крестьяне деревни Дунъучжумцзиньци бросились спасать свое достояние.
Через пятнадцать минут и я уже грудью сдерживал упорный натиск того, что мне посоветовал сдерживать опытный в этих делах Агасфер, который отправился на поиски Алима, который отправился на танцы.
Напомню, что дул северный и южный
