Я злился. На маму — за то, что не рассказала мне всего, как только я повзрослел. Впрочем, ее можно понять. В отличие от отца, она знала меня. Скажи она, что он живет в двух милях от нас, вряд ли я бы ответил: «Круто! А что у нас на обед?» Я бы стал докапываться. А деньги? Если бы я узнал о деньгах, я бы вытряс из нее правду, убедил бы, что мне — хоть лопни — нужно познакомиться с отцом.
Но у него-то какие оправдания? Выбора ей он не оставил. Не уволься она из «Тро-Дин», меня забрали бы на опыты.
Вот так перспективка — дух захватывает!
Я мысленно поблагодарил маму за то, что вовремя смоталась отсюда, пусть даже у меня теперь уйдет больше времени, чтобы разоблачить все тайны.
— Почему вы не разрешили ей уехать? Зачем заставили жить в Мелби-Фоллз? Присылать диски можно откуда угодно.
Он пожал плечами:
— Я надеялся…
— Что она пригласит вас на семейный ужин?
— Нет. — Он покачал головой. — Наделся, что наступит день, и ты придешь.
Я развел руками:
— И вот я здесь.
Соломон начал было что-то говорить, но мне надоело переливать из пустого в порожнее. Никакие отговорки не помогут мне понять его.
— Почему Лейла проснулась, когда услышала сказку про зайчонка?
Мой вопрос, казалось, застал отца врасплох. Неужели он думал, что мне достаточно будет узнать о нем и о маме? И о себе? Держал меня за дурачка?
— Когда она и остальные дети в ее группе были маленькими, нам приходилось решать те же проблемы, с которыми сталкиваются все родители. Например, укладывать спать. Чтобы обеспечить систематический контроль, всем детям нужен одинаковый режим дня. И мы запрограммировали их с помощью гипноза: на каких-то словах они засыпали, на других — просыпались.
Мне вспомнились ребята, которые сидели вместе с Лейлой на диване, когда я впервые увидел ее.
— А почему тогда другие дети не проснулись вместе с ней?
— «Как зайчонок убегал» — не их книжка. — Наверное, отец заметил удивление на моем лице, потому что тут же принялся объяснять: — Ученые, отдавшие своих детей для участия в программе, хотели, чтобы они оставались личностями, а не частью большой группы. В раннем детстве родители читали им перед тихим часом и ночным сном. У каждого ребенка была своя сказка, от которой он засыпал и просыпался.
— Значит, «Как зайчонок убегал» — Лейлина сказка?
Он кивнул.
Я не сдержал изумления:
— А те книги, что я видел в комнате…
— Каждая связана с ребенком, участвующим в программе.
— Но их там так много!
Соломон еле заметно передернул плечами и потер руки.
Казалось, в той комнате книг куда больше, чем детей в теплице.
— Сколько ребят живет здесь?
Встретившись со мной взглядом, он ответил:
— Много. Да, много.
— И у всех родители — здешние ученые?
— Здешние, да, и…
— Что «и»?
— И не только. — Он отвернулся. — Не каждый, кто искренне озабочен этой проблемой, работает научным сотрудником в «Тро-Дин».
Я не понял:
— Как же вам удалось заставить этих людей пожертвовать своими детьми?
Он вытаращил глаза:
— Ты серьезно?
— Да. Не понимаю, как они решились на такое. — Я почесал затылок.
Слегка качая головой, Соломон наклонился вперед. Заскрипел стул.
— За тем, что происходит здесь и сейчас, ты не видишь общей картины. Слышал когда-нибудь о Конфедерации ирокезов?
Кроме того что ирокезы — коренные американцы, я не мог вспомнить ничего и помотал головой.
— Это лига коренных народов Америки, которая вначале включала пять наций, а затем шесть. Старейшая в мире демократическая организация. По некоторым данным, она существовала уже в двенадцатом веке, когда нога европейцев еще не ступала на наш континент.
До меня никак не доходило, с какого боку тут «Тро-Дин».
— В конфедерации считали, что, принимая любое решение, нужно думать, как оно отразится на седьмом поколении.
Седьмое поколение… Я принялся считать. В то время женщины, наверное, рожали в более раннем возрасте, чем сейчас, — лет в четырнадцать.
— Даже если по четырнадцать лет на поколение, это будет…
— Девяносто восемь. Они не принимали решение без учета того, как оно повлияет на людей, которые будут жить почти через сто лет!
— Но сейчас-то между поколениями гораздо больший разрыв. Некоторые заводят семью, когда им стукнет сорок, так что на семь поколений придется лет триста.
— Вот именно. — Отец в упор смотрел на меня. — Ответь мне на один вопрос. Как ты считаешь, о скольких поколениях печется теперешнее правительство — не только наше, но и любой другой страны, — когда принимает решения?
На мгновение я задумался о том, что волнует меня сейчас или будет волновать в ближайшем будущем. Цены на газ — вряд ли в скором времени они упадут. Глобальное потепление. С этим ситуация только ухудшится. По-моему, правительства едва ли думают даже об одном поколении, чего уж там говорить о семи.
— Ты когда-нибудь размышлял над тем, каким будет мир к тому времени, когда тебе исполнится, скажем, сорок?
Да, размышлял. И много. Но говорить это ему я не стал, а спросил:
— А при чем тут Лейла? И проект?
Соломон указал на что-то позади меня:
— Посмотри туда.
На стене висело большое фото плачущего, одетого в лохмотья ребенка. Слезы блестели на щеках и скатывались в открытый рот. Ручки и ножки тонкие, словно палочки, огромный вздувшийся живот, кожу облепили мухи. Я почти слышал его крик — если у него вообще были силы издать хоть какой-то звук.
— Боюсь, это часть твоего наследства.
— В каком смысле?
Прокашлявшись, Соломон кивнул на плакат:
— Этот ребенок — я.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
— Как? — Я посмотрел на него и снова на фото. — Где это?
— В Эфиопии. Моя родина, деревня Волло. Там был массовый голод.
Что тут скажешь? Мои предки — во всяком случае, половина — родом из Африки!.. Я не удержался и взглянул на свои смуглые руки — цвет смешения темной кожи отца и маминой бледной. Многое теперь становилось ясным.
— Вся семья умерла, — продолжил он. — Моя мать — твоя бабушка — отдавала мне всю еду, которую удавалось добыть, а сама умирала от голода. Можешь представить, каково было пятилетнему ребенку, когда на глазах один за другим умирали его родные?
