площадки стоял Никита, спокойно глядя на полицейских.
— Ну, вот мы и на месте, у конца земли, в безлюдном скифском, дальнем и глухом краю, — продекламировал он. Голос его звучал двойственно, исходя не только от него самого, но и из невидимых громкоговорителей. Причем Мари в искаженных механическим воспроизведении словах послышался еще один голос, говорящий почти идеально в такт с Никитой, но высокий, женский.
— Проходите. Присаживайтесь. Или стойте. Это не имеет значения. Но вот все-таки не рекомендую подходить слишком близко, — с предупреждением сказал он майору.
Та не обратила на это никакого внимания, и продолжила спускаться по лестнице.
— Почему? Ты носишь жилет со взрывчатой и подорвешь себя, если я попробую тебя арестовать.
— Нет, — равнодушно покачала головой Никита, и взглянул напряженно, с волевым усилием куда-то ей за спину, — но я могу сделать это.
Майор позади услышала мягкий звук падения, оглянулась. Роланд лежал на ступеньках без сознания, с закатившимися глазами. Из угла правого глаза медленно вытекала густая кровавая слеза.
— Роланд! — отчаянно воскликнула Мари, и бросилась к нему, приподняла его за плечи. Голова напарника безвольно повисла. Майор со злобой посмотрела на декера, — Что ты сделал с ним?!
— Ничего страшного. Пока ничего. Использовал заложенный давно еще бэкдор. Глупо, конечно, было с его стороны подключаться к чужой деке без соответствующей защиты. Чьими глазами, ты думаешь, я смотрел на тебя все это время? Но не вчерашней ночью, нет. Нужно же соблюдать хотя бы некоторые приличия. Не важно. Вот мои условия. Очень простые. Ты пока будешь держать дистанцию, с ним ничего не случится. Я выскажу все, что хотел и ты примешь решение.
— И если мое решение тебя не устроит? — подавляя ярость, спросила Мари.
— Хм, давай решать проблемы по мере их поступления. Ладно, я могу обещать, что после твоего вердикта, я не буду использовать этот козырь. Пойдет.
— Да, — майор сжала кулаки и попыталась успокоиться, — можешь начинать.
— Начинать… — Никита испустил сухой смешок, — Знаешь, я так долго прокручивал эту сцену в голове, а теперь вот не знаю, с чего начать.
Он осмотрелся по сторонам, словно в поисках помощи.
— Знаешь, я ведь родился здесь. В этом городе. После войны уже. Здесь под землей есть целый огромный исследовательский комплекс, который служил убежищем моим родителям и их родителям до этого. Они оставались здесь так долго, как только могли, но запасы в конце концов вышли, и выжившим пришлось отправляться в пустошь, туда, где можно было начать новую жизнь. Многие, наверное, нашли появившиеся к тому времени поселения из других убежищ. Но мои родители пошли дальше. Они услышали слухи, что далеко на западе есть еще не просто крошечная группка людей, живущих едва ли не в каменном веке, а цивилизация не просто сохранившаяся, а превосходящая все, что существовало до нее. Цивитас Магна, “великий город”. И они перешли пустошь, пешком, с ребенком на руках. Можешь себе представить? На то, что заняло у тебя пару дней, у них ушел месяц. И все же они выжили, и прибились к одной из комунн на окраине города. Они хотели дать мне наилучшую жизнь из возможных. Они ведь не могли знать, что представляет жизнь в Магне. Им и в голову не мог бы прийти эта удушающая посредственность, автоматизированная скука, децентрализованный тоталитаризм. Что в обмен на безопасность им придется отдать свободу.
— И этого ты хочешь? Свободы? И что мешало тебе тогда просто уйти обратно в пустошь, вместо того, чтобы творить… Ну что ты там творил. Или даже не уходить. Как не ушла я. Думаешь, мне не приходила в голову эта мысль? Уйти, подальше от этого душного города, вечного осуждения человеческих стад, от тесных стен. Но потом поняла, что свобода — это то, что у тебя внутри. То, что ты можешь позволить себе думать, чувствовать и делать, без оглядки на остальных. Ведь у тебя, как и меня, было свое место, среди своих людей. Если ты не чувствовал себя свободным среди них, ты сможешь быть свободным нигде.
— Свободы? Да, пожалуй, и ее тоже. И ты, возможно права, Мари. Я не могу почувствовать себя свободным, где бы я не находился. Даже в самой дикой глуши пустоши, я бы действительно не смог себе позволить расслабить самоконтроль, оглядывался бы на других, как ты сказала. Или на себя, думал бы о том, что считаю бессмысленным, глупым, стыдным. Например, устраивать заплывы наперегонки во время погони за представляющим апокалиптическую угрозу беглым преступником, — Никита усмехнулся, без обычной сардоничности, и на секунду его лицо ожило настоящим чувством, но тут же погасло, — Но это лично моя проблема, которую я и так знаю. Но мотивирует меня не это. Мотивирует мысль о тех, кто свободы не только не знает, но и не хочет. Скажи, Мари, что может изменить человеческую природу?
— Встречный вопрос — нужно ли изменять человеческую природу? Зачем?
— Зачем… Путешествуя по пустоши, ты ведь видела, к чему она приводит. К войне, которая убила миллиарды и сделала необитаемыми, на время, два континента. Да, часть Европы, из которой потом выросла Магна, миновал мировой пожар, и выжженная земля начинает понемногу исцеляться. Но в том-то и дело, что даже эта травма не изменила людей. Не научила ничему. Пройдет время, и огненный потоп повторится. Может, не завтра, не через сто лет. Но все же повторится. Прошлое будет забыто, ужас войны превратится в легенду. Может даже легенду войну прославляющую. О, я даже могу легко представить себе этот нарратив. “То, что случилось, было, конечно, трагично, но как лесу необходим пожар, чтобы очистить его от сухостоя и дать пространство для жизни новой поросли, так огненный потоп уничтожил загнивающие государства старого мира и позволил на пепелище его вырасти Цивитас Магна/Союзу/Рассветной”. Вот что случится, если ничего не изменить. Хотя, честно говоря, мне не так уж жалко их, этих будущих жертв. И это вторая причина. Дать повод сопереживать им. Потому что сейчас я его не вижу. Раньше, во времена давние, можно хотя бы было сказать что да, человечество несовершенно, но если оторвать взгляд от его зла, можно увидеть его красоту. Посмотри на их прекрасные храмы, их книги, их картины, их музыку. Если человечество вымрет, то некому будет заниматься искусством и некому будет его воспринимать. Во всяком случае, это аргумент который я считаю достаточно убедительным. Как я говорил, культура — это самое бесполезное и самое важное, что есть в мире. Но в том-то и дело, что в нынешней культуре не осталось храмов.
