чепуха. При спорах на эту тему от негодования у него даже начинала трястись нижняя губа.
Часто бывали у нас беседы и споры и на литературные темы. Любимым Сережиным поэтом был М.Ю. Лермонтов, который был ему даже ближе, чем А.С. Пушкин. Особенно увлекался он поэмой «Мцыри». Из современных поэтов он долго не признавал В.Я. Брюсова. Из писателей же больше всего любил Л.Н. Толстого и А.П. Чехова. Не говоря уже об «Анне Карениной» и «Войне и мире», он восторгался всей прозой Толстого, в том числе его повестями «Холстомер» и «Хозяин и работник». Чеховский рассказ «Дочь Альбиона» заставлял его хохотать до слез. Позже он был в приятельских отношениях с Алексеем Максимовичем Горьким.
Все прекрасное, что создали великие художники, композиторы, поэты и писатели, приводило его в восхищение. Он любил посещать Третьяковскую галерею и долго стоял перед картинами И.Е. Репина, В.А. Серова, И.И. Левитана и других мастеров русской живописи.
В Москве Сережа посещал охотнее всего Малый театр. М.Н. Ермолова, Ф.П. Горев, М.П. Садовский[131]и другие своей неподражаемой игрой приводили его в восторг. Он также был поклонником К.С. Станиславского и его театра.
В Ивановке, окруженный заботой и лаской всех близких, Сережа отдыхал душой и телом. Он как-то веселел и любил шутки, игры и проказы.
Именины Наташи Сатиной и Татуши летом 1894 года нам хотелось как-то особенно отметить. Сережа придумал сочинить в их честь кантату. Саша, Сережа, Соня и я целый вечер придумывали текст.
– Музыка будет на мотив «Стрелочка»[132], – сказал Сережа.
Дать свою музыку на такие пустяки он решительно отказался.
Всю зиму 1894/95 года я прожила у Сатиных в Москве на Арбате, в Серебряном переулке. Это был небольшой деревянный особнячок. Внизу помещался зал с роялем, спальня дяди и тети, столовая, комнаты Саши и Наташи с Соней. Соня уступила мне свое место, а сама устроилась во втором этаже, где были две или три комнаты. Сережа в ту зиму снова жил у них. Его комната – довольно просторная и светлая – была единственная в третьем этаже.
У него стояло пианино, на котором он весь день занимался.
Утром все уходили на занятия, кто куда: Саша Сатин – в университет, где он учился, Наташа – в гимназию, а Сережа садился за пианино. Я почти весь день проводила в его комнате, сидя рядом с ним и слушая его игру. Он с величайшим наслаждением мог часами играть произведения своих любимых композиторов: Шумана, Шопена, Листа, Вагнера, Грига, Глинки, Мусоргского, Римского-Корсакова и его кумира Чайковского. Играя пьесы Шумана, он говорил:
– Послушайте, как это смело.
Его любимым французским композитором был К. Сен-Санс. С музыкой же Г. Берлиоза он в то время совсем не был знаком. Помню, с каким удовольствием мы слушали в Московской филармонии концерт под управлением Э. Колонна, известного французского дирижера. Сережа очень восторгался его исполнением «Прялки Омфалы» Сен-Санса. Никогда не забуду, как Сережа исполнял Ноктюрн c-moll Шопена. Он выделял октавы в левой руке на протяжении всей первой части.
В свободные от уроков минуты Наташа прибегала наверх к Сереже. Это не нравилось ее матери, которая часто перехватывала Наташу на втором этаже, пробирала ее и ворчала на нее. В своем четвертом Музыкальном моменте Рахманинов даже изобразил в партии левой руки воркотню тети Вари. Но как тетя ни запрещала Наташе сидеть у Сережи, все же каждый день она находила свободную минутку, чтобы прибежать к любимому двоюродному брату.
Как хорошо втроем мы проводили время, как много беседовали о музыке! Однажды нам Сережа заявил:
– Сегодня вечером буду вас знакомить с «Хованщиной» Мусоргского. Буду вечером играть в зале на рояле.
Можно себе представить, какое наслаждение было слушать это гениальное произведение в исполнении Сережи. Сам он очень увлекался, играл и подпевал. Часто приходил к Сереже скрипач Н.К. Авьерино. Они играли скрипичную сонату Грига, которую Рахманинов впоследствии исполнял с Ф. Крейслером. Сережу часто навещали товарищи – Юрий Сахновский и Михаил Слонов. Однажды последний пришел с кипой романсов Грига и сказал:
– Как жаль, что эти чудные романсы мало известны публике; они без русского текста. Переведите мне, Людмила Дмитриевна, дословно немецкий текст, и я обращу его в стихотворную форму. – Я с удовольствием исполнила его просьбу, и когда он через некоторое время снова пришел, то все мне спел по-русски.
Почти каждый вечер Сережа уходил к своим знакомым Лодыженским. Анна Александровна Лодыженская[133]была его горячей платонической любовью. Нельзя сказать, чтобы она имела на него хорошее влияние. Она его как-то втягивала в свои мелкие, серенькие интересы. Муж ее был беспутным кутилой, и она часто просила Сережу ходить на его розыски. Наружность Анны Александровны нам с сестрами и Наташей не нравилась. Только глаза были хороши: большие цыганские глаза; некрасивый рот с крупными губами. У нее была сестра – известная цыганская певица Н.А. Александрова, прекрасно исполнявшая таборные песни. Александрова, по просьбе Сережи, пела исключительно только таборные песни, которые приводили его в восторг. Он ценил их оригинальность и красоту. Особенно ему нравился один напев, который стал темой «Цыганского каприччио».
Во время моего пребывания в Москве я часто получала письма от сестер. Однажды утром пришло письмо от сестры Татуши, в котором сообщалось, что молодой человек, к которому я была неравнодушна, женится. Это известие поразило меня в самое сердце. Весь день я крепилась и даже была в филармонии, но, когда вернулась домой и осталась с Наташей, у меня сделалась страшная истерика.
В тот вечер Сережа вернулся, как обычно, в двенадцать часов ночи от Лодыженских. Наташа выбежала ему навстречу со словами:
– Сережа, иди скорей, я не знаю, что мне делать с Лелей!
Сережа поспешно вошел в комнату, сел около меня на постель, стал меня гладить по голове и ласковыми словами старался утешить. Он ушел только тогда, когда я успокоилась. С этого дня он первый читал письма, которые я получала из дома, и, если что-нибудь из их содержания могло меня огорчить, рвал их, чтобы я не расстроилась. Когда я сидела у него в комнате, он все время следил за моим лицом и если видел хоть тень грусти, то сейчас же начинал гладить мои руки и рассказывать что-нибудь веселое. Никто не умел так сочувствовать чужому горю, так деликатно и серьезно утешать, как Сережа. В каждом человеке он умел найти хорошую черту его характера, хвалил ее, и уронить себя в его глазах никто бы не решился. Обаяние его личности было огромное. Его душа часто тосковала и грустила, но это не мешало ему бывать иногда веселым, шутить и смеяться. Он так заразительно хохотал, что невозможно было не присоединиться к его смеху.
Жизнь в доме Сатиных протекала очень
