Не сильно, не вонзиться ей в рот, а именно провести по нижней губе. Я не мог подобрать слово… под понимание, как провести. Я не знал таких слов. Они напрочь отсутствовали в моем лексиконе.
Перед тем как прийти к ней и лечь рядом, я ходил смотреть камеры. Нет, не те, что все знали и удалили оттуда пленку, а другие, спрятанные в потайной комнате возле чердака и записывающие без ведома кого-либо из домашних.
Я точно знал, что она не воровала. Я мог бы ответить за ее невиновность лично и оказался прав. Золото подбросила горничная Лами. Кто ей приказал, я тоже знал хорошо. У меня еще будет разговор с Лами и очень серьезный. Еще одна такая выходка, и она сама останется без пальцев.
Когда проснулась, я вдруг понял, что хочу, чтобы у Аллаены всегда была со мной связь. Хочу, чтобы я мог позвонить ей, и она ответила мне, хочу видеть, где она и что делает.
А потом… потом я не смог вдохнуть, не смог выдохнуть. Ничерта не смог. Наверное, лучше бы она меня ударила. Наотмашь. Чем коснулась моего лица. Никто и никогда не прикасался ко мне вот так.
Первым порывом было сломать ей пальцы… вторым ударить… а третьим… третьим порывом было замереть и молить Аллаха, чтобы она не переставала гладить мою щеку. Я, как жалкая бродячая собака, готов был подставляться еще и еще, чтобы она только не убирала свои тонкие пальцы и трогала мою кожу их нежными кончиками.
– У вас… очень красивые глаза. В них словно растаяло золото. Никогда раньше не замечала… и ресницы, они длинные и пушистые. Они делают ваши глаза мягче…
Что? Что она говорит? Она сумасшедшая?
– Замолчи! – мне захотелось сдавить ладонью ее рот, не дать говорить больше ни слова… потому что собаке внутри меня нравилось это слушать. Жалкой необласканной псине, которую никто и никогда по-настоящему не любил, нравилось то, что она делала и говорила, и за это псина могла ее разодрать на части.
– Почему? Разве я сказала что-то плохое? Еще мне нравятся ваши губы… они словно высечены из камня, они такие полные. Особенно нижняя… с ямкой посередине так, что с обеих сторон как будто влажная припухлость. Мне хочется тронуть ваши губы.
Тронула, и меня шарахнуло током. Я весь дернулся, содрогнулся. Под ее пальцами полыхает огонь, кажется, кожа сейчас слезет, кажется, я сам сейчас сойду с ума.
– Хватит!
– И волосы… они жесткие на вид… но, если их коснуться, они напоминают шелк. Вот здесь на висках особенно мягкие, как у девушки.
– Жена должна повиноваться мужу…, – мой голос срывался, и ком застрял в горле, псина выла внутри «не замолкай… говори еще, говори…». – Я хочу, чтобы ты замолчала! Заткнись… Аллаена!
– Разве не в ласке мое повиновение вам? Разве я… я не могу восхищаться вами?
Этот голос… в нем нотки, незнакомые мне, так непохожие на нее. И мне физически больно слышать ее голос именно таким. Меня всего корежит, меня трясет. Но псина уже сдалась, она прижала уши и хочет, чтобы ее гладили. Чтобы вот эта нежная ладонь трогала ее изуродованную морду, ласкала. Потому что меня никто и никогда не ласкал. Женщины не прикасались ко мне. Я не позволял.
Вцепился в ее горло, не в силах выдержать эту пытку, не веря сам себе, что ко мне можно ВОТ ТАК прикасаться.
– Не боишься дразнить зверя?
– Боюсь… – она всегда отвечала честно, никогда не лгала. Именно за это мне иногда хотелось ее убить. Но только не сейчас. Сейчас я жадно впитывал эту правду в себя, сейчас меня просто трясло от этой правды.
Но я не позволю ей свести себя с ума. Я заставлю ее замолчать, а дикому зверю позволю вырваться наружу и наброситься на нее, чтобы больше не смела гладить и ласкать. Пусть лучше ненавидит, так честнее.
Я не могла уснуть. Сегодня не могла. Я вдруг ощутила себя вымотанной. Уставшей от этой войны, от хождения по краю бритвы. Мне до боли захотелось к маме. К моей любимой мамочке и узнать, как там Аленка. Удалось ли сделать операцию, нашла ли мама деньги.
Я лежала в постели и вспоминала свое детство, когда играла с сестрой в куклы, и как мама пела нам колыбельные, как читала нам сказки, как мы играли в карты и в «Монополию». Мама научила меня играть в шахматы… мама многому меня научила. У меня были хорошие родители. В отличие от многих моих сверстников у нас была благополучная семья, пока не появился отчим, но мама быстро выгнала его из дома, когда поняла, что мы с Аленкой ему не нужны. Пусть я не родная дочь… а Алена, ее он тоже никогда не любил.
Как же смутно я помнила отца. Он погиб. Я помнила только похороны, его тело приехало в гробу. Мама ужасно плакала, я спала у соседки. Мне было лет пять. Я помню грустные лица, помню, как играл гимн и приехало много военных. Важный дядя вручил маме какую-то коробочку. Потом я узнаю, что это ордена. Живым я отца не помнила совсем. Может быть, урывками. То сижу у него на плечах в зоопарке, то мы катаемся на машинке, в которую бросали копейки, то я ем леденец, а папа несет шарики. Но когда это было и где, не помню. Еще помню, как он улыбался. У него гладко выбритое лицо, красивые голубые глаза и невероятная улыбка.
После его смерти мама слегла в постель. Мной занималась бабушка, забирала к себе, нянчилась. Мама часами лежала на постели и смотрела в потолок. Ее уволили с работы… Нас кормила бабушка, и иногда что-то приносили соседи. А потом я заболела. Простудилась. Воспаление легких перетекло в плеврит, и мне делали прокол в легком. Мама ночевала со мной в реанимации на матрасе на полу. Мы пролежали с ней целый месяц, а когда вышли, то она вернулась ко мне из своего горя. Она начала жить. Для меня. Устроилась на работу на вещевой рынок, там и познакомилась с отчимом. Он долго ее обхаживал, и она вышла за него замуж уже на последних месяцах беременности.
Мамочка моя… Помню, как она выгнала его только за то, что повысил на меня голос. Всегда горой стояла за нас с сестрой, не позволяла кричать и бить. Становилась между нами и могла в глаза вцепиться. А отчим выпивать начал и домой не приходить по ночам. Так и развелись.
