тебе шесть монет.
Гойо Йик взял деньги и налил полную тыкву. Не водка, а прямо какао!
— Скоро придем, — сообщил Револорио. — Вот с этой вершины видно будет. Тут уже рядом семья Суаснавар, черт их дери, клад закопала. В старину они жили, еще при короле. Золота бочонки, камни всякие… Пока что никто не нашел. Не так давно были тут какие-то люди, белые-белые, прямо великаны, и черные, тоже не маленькие, копали, рыли, динамитом рвали. Весь верх от горы отлетел, во-он там… А клада нет как нет.
— Что поделаешь…
— А перемерли они от того, от чего и мы помрем. Нашли они клад у самогонщиков, там и застряли. Сперва, как пришли, белые отдельно ели, а негры им прислуживали. А потом, когда стали пить, белые служили неграм, и все со всеми обнимались. Водка, кум, штука вредная, но и польза от нее: нет ни дурных, ни хороших, ни бедных, ни богатых. Перед водкой все равны, все люди.
— С тебя, кум, еще шесть монет…
— Верно, да деньги у меня вышли. В долг попрошу — скоро разорюсь, а без денег не нальешь, кум?
— Чего там, кум! Ты мне под честное слово одолжил, и я тебе одолжу. Вот тебе шесть монет, из выручки вычту.
Тыква наполнилась снова, и Паскуаль выпил. Потом он заплатил шесть монет, которые ему одолжил Двуутробец.
— Деньги у меня есть, могу и выпить, — сказал Гойо Йик, расхохотавшись, — так смачно пил его кум.
— Ясное дело, — отвечал Паскуаль, пытаясь засучить рукава. — Дай бутыль, я налью, ты заплатишь.
Так они и сделали.
Паскуаль налил, Двуутробец выпил глоточками. Не дрянь какая-нибудь — тонкий напиток.
— Ах ты, господи, что за красота! — говорил он, смакуя Дивную жидкость, прошедшую глиняные сосуды и почему-то запахшую шоколадом, не дрянь какую-нибудь, тонкий напиток, но и крепкий. — Хочешь выпить, кум, давай бутыль, я тебе в тыковку налью, а ты заплатишь. Все по-честному. Я наливаю, ты плати.
— Хорошо придумал, кум! Люблю, когда честно!
Гойо Йик осторожно взял бутыль, жалея, что у него только две руки, и налил Паскуалю. Двумя руками трудно держать бутыль на весу. Пустела она очень быстро.
Паскуаль Револорио припал к тыкве, выпятив губу и выкатив глаза, словно конь. Трудно не пролить ни капли, но он не пролил.
— Хочешь выпить, плати! — говорил ему Гойо Йик. — Кумовство кумовством, а дело делом.
Паскуаль чихнул, закашлялся, заморгал и захлопал в ладоши.
— Из-за тебя, кум, чуть я не захлебнулся! Водка в легкие попала. Вот тебе шесть монет, если ты такой вредный. А вообще, люблю деловых людей, никого они не пожалеют!
— Не вредность это, надо так, а то разоримся. Одни бездельники даром пьют. Водка пропадет — ее из брюха не выудишь, — и друга потеряешь или врага наживешь. Выпьют, а потом говорят: веди меня в тюрьму! А что с нее, с тюрьмы? Хорошо пьешь, смачно. Что-то и меня подмывает…
— Дай бутылочку, продам.
Они обменялись — Двуутробец взял тыкву, Револорио бутыль, которую приходилось наклонять все сильнее.
— Налей, кум! Сейчас тебе заплачу.
— Сам видишь, кум, я тебе доверяю: налью, а потом уж плату беру… А может, просто я очень живой. Бабушка моя говорила: «Живи, как живется, и жив будешь». Не заплатишь — и ладно, вычту из нашей выручки, тысяча двести будет, не меньше, оно и сойдется.
Двуутробец выпил. Лицо у него горело, глаза сверкали, волосы встали дыбом, но внутри, когда он пил, захолодело, даже ноги пробрало, все такие же распухшие, как в те дни, когда он, слепой, милостыню просил под деревом у себя в Писигуилито. Выпил Двуутробец, почувствовал, что свалился на груду шерсти, отсчитал шесть монет и стал осторожно вырывать у кума бутыль.
— Дай-ка мне, кум, нашу бутылочку… нашу красоточку… я тебе налью!
— Ты уж побольше, по-солдатски!
— По-генеральски, да хоть бы и по-мертвецки, все водка! А деньги возьму, да.
— Я тебе плачу, кум, а ты мне налей.
— На шесть монет водки моему куму!
Водка запенилась в тыкве.
— Пенится, потому что хорошая.
— Так и вижу, кум, торгуем мы в ихнем селении, чашку — одному, чашку — другому. Оно выгодней, чем бутылками. И главное — за наличные, как мы тут с тобой!
— Монета к монете! Ну, кум, сейчас ты богатый, выпей последнюю и пойдем…
— Нет, пред-предпоследнюю, я еще жив…
— Ладно, перед-предпоследнюю…
— А ты мне дай на шесть монет и еще на четыре…
— Четыре?…
— Это в долг…
— Подаришь — потеряешь, одолжишь — людей насмешишь…
— Значит, на шесть. Только не скупись и на землю не лей, земля тоже пьющая, да не допьяна, а напьется — трясется. Красивое имя у тебя: Паскуаль. Веселое, как Пасха. На Пасху, наверное, родился, потому и назвали.
Теперь бутыль приходилось переворачивать донышком вверх, Револорио плохо видел, куда льет, а Гойо никак не мог толком подставить свою тыкву под горлышко и водил ею туда-сюда.
— Н-не туда! — восклицал он смеясь и пуская пузыри. — Про-мах-нулся!
Он сплюнул и отер всей ладонью рот, чуть губы не оторвал, чуть не оторвал и губы, и зубы, и щеки. До самых ушей отер.
— Только бы земля не тряслась, — ворчал Револорио. — Подставь-ка поровнее…
— А ты прямо в рот лей. Куда льешь, кум, тыква моя не на земле… Ты что, нарочно? Обидеть хочешь?… Ме-ня… ня… ме…
— Ну вот, кум! Попал.
Водка темным водопадом хлынула в тыкву и расплескалась.
— Кровь проливаешь, кум, чистую прибыль губишь!
— Что нам прибыль, что убыль! Пальцы обсоси. Рука у меня дрожит чего-то.
Револорио с трудом поставил бутыль, а Двуутробец обсосал пальцы, подлизал все вокруг и протянул тыкву снова.
— Перевернем бутылочку, кум?
— Пере-вере-нем…
— Как ты велишь…
— Сперва я тебе дам шесть монет. — сказал Револорио. — На, бери, а то не поверишь.
— Всем верить — по миру пойдешь.
— Бабушка моя Паскуала всегда говорила: «Живи, как живется, и жив будешь».
— Какие у вас имена пасхальные, веселые…
— Матушку окрестили в честь Марии Скорбящей!
— Верно, она же мать. За матушку твою, я угощаю, вот тебе деньги!
— И я за нее хочу угостить, бери шесть монеток.
Заметно полегчавшая бутыль переходила из рук в
