дернулся вернуться к колонке, но тут открылась задняя дверца, вышел коренастый с серебряно-седой шевелюрой и того же благородного цвета аккуратно подстриженной бородой.
Герман Васильевич после секундного короткого замыкания системы опознания вспомнил их.
Это они были в роскошном валютном кабаке, где он пил кофе с Татьяной. Что-то тогда царапнуло его в «случайной» встрече и почему-то возникла мыслишка, что Танюша их знает. И кто-то в этом зале был в дураках. Кажется, он, Герман, да увядшая красавица — спутница благородного седого, вставившего пистолет в бак 32–65.
«Они едут на хутор за банкой», — отчетливо и как-то разочарованно-тяжко подумал Герман Васильевич.
* * *
В конце сумасшедшей недели слежек, засад и даже перестрелки в Комарове Герман Васильевич, измотанный и отупевший, оказался в каком-то кооперативном ресторанчике со старшим следователем Грустным.
Грустного здесь, в репинском оазисе благоденствия, судя по всему, хорошо знали. Кроме замечательной финской водочки, на стол были выставлены миноги, копченая курица и лососина. «Гратис»[2], — сказал хозяин, дородный восточный человек.
— Чему обязаны? — вяло спросил Герман Васильевич. — Рэкет беспокоит?
— И рэкет тоже, — скороговорочкой ответил Грустный, — сжигали их, свиней травили, — Русь.
— Н-да-а… Ну ладно, давай за нашу и вашу свободу.
— Давай за Татьяну, чтоб поскорее в колонии оказались, а там уже легче. И контролеры сговорчивее, и начальство победнее, берет проще.
— Чего?
— Не крути мне яйца, майор. Хотя теперь уж, наверное, подполковник? Девочку — жаль. Мужа убили, мать повесилась, ребенок — инвалид, сестричка в детдоме, дядюшка гниет в земле сырой, нахлебавшись ладожской водички.
— За дядюшку, за маму и за сестричку кое-кто будет волочить.
— Утешил. Ты вот… Мой тебе совет: покопайся поглубже в делах ученого, того седого красавчика с бородой. Ты ведь в Москву поедешь?
— Ну.
— Вот и покопай. Это по вашей части. Он ведь гений не только в химии был, он во многом преуспел. Жаль, что наган в рот себе засунул. Такие люди — это же бриллианты генофонда.
— Ничего себе бриллиант. Сука позорная, скольких людей погубил.
— Да я как-то с другой стороны это вижу.
— С какой?
— Да вот влезь в его шкуру. После института — сто двадцать. Тоска. И никаких перспектив. Никто ни хрена не работает и не собирается работать. А еще в институте сделал блестящую работу по синтезу, и что? Ничего. Зеро. А его б в Америку, в Германию надо было послать. Но поехали другие, для кого большая мохнатая лапа берет трубку вертушки в светлом кабинете. Кто в твоем ведомстве ехал? Бездарные сыночки, передающие шифром то, что вычитали в газетах.
— Завидуешь?
— Отвечаю: много у нас диковин, каждый мудак — Бетховен. А ведь записи, что на хуторе нашли…
— Какие?
— Те, в которых он методики разрабатывал… Наши консультанты ахнули. Это же такая прекрасная химия, говорят. А ему это было неинтересно, он какими-то загробными пространствами занялся и еще кое-чем, но это уж по твоей части. Знаешь, мы, может, нового Леонардо да Винчи затравили, как дворовые хулиганы бездомного пса. Слушай, а как они ушли от вас первый раз?
— Он узнал меня на заправке в Пскове.
— Как это — узнал?
— Да вот так. Татьяна описала, а он узнал.
— Он спал раньше с Татьяной?
— Нет.
— Брезговал?
— Наверное.
— А ты не брезговал?
— А я не брезговал. Я ее любил.
— Я так и думал. Когда узнал всю эту историю с твоей поездкой на хутор, подумал: не иначе как влопался наш чекист.
— Больно ты проницательный.
— А в те ли переулки во Танюшины,
У той бляди Танюшки у Алпатьевой,
Хорошо ли терема были раскрашены.
— Ого! Онежские былины знаешь. И за мной, значит, приглядывали.
— Зачем за тобой? За Танюшкой.
— Слушай, так это твои звонили в дверь, когда я в Озерках был?
— Мои. Чтобы ты сматывался поскорее. Омарчик со Зверем к ней ехали.
— Ничего себе… Слушай, ты барыг книжных хорошо знаешь?
— Аск!
— Мне один очень нужен. Блокнотом зовут. Он революцией промышляет, а мне…
— Блокнот книгу по корешку узнает.
— А мне… Меня царская охранка интересует.
— В самый раз, кому ж как не тебе. — Грустный уже был пьян. Они не спали неделю.
— Познакомишь? Я в Москве всех знал, а здесь… думаю.
— Правильно думаешь. Засветили. Ничего, дело поправимое. И вдруг запел гнусаво:
У нас Нева
У вас Москва
У нас Княжнин
У вас Ильин
У нас Хвостов
У вас Шатров
У нас плутам
У вас глупцам
Больным блядям
Дурным стихам
И счету нет.
— Ты знаешь, что седой красавчик написал в записке своей любимой женщине?
— Что?
— «Без науки жизнь есть подобие смерти».
— Что ты знаешь о ней?
— То же, что и ты. Дама с длинной биографией. То ли наивная дура, то ли дьявольски умная.
…Еще — в записной книжке у него: «Сделай самого себя, сбрось ярмо наследия, завещанного тебе пресмыкающимися и обезьянами — будь человеком и направляй свои реакции силою своего разума».
— Ты действительно думаешь, что с ним ушел гений?
— Вспомни квартиру на Новороссийской — такой лаборатории могут позавидовать в Массачусетсе.
— А какая разница между «Чертом», «Крокодилом» и «Сашей»?
— Такая же, как между семьюстами рублями и шестнадцатью тысячами за грамм.
— Ого!
— Кстати. Нам еще надо найти одну дамочку. Она поставляла лаборатории уникальные реактивы. Связана с медициной и, по-видимому, с твоим клиентом.
— С Почасовиком?
— Допускаю. Уж слишком там все плотно сплелось, Почасовик спал с Татьяной, дядя Татьяны сбывал наркотики, а потом наложил на себя руки. Кто-то помог им в первый раз забрать реактивы с хутора. Тот, кто тебя там видел.
— Дама с соседнего хутора, кто же еще.
— Браво! Таисия Файнберг, работает в роддоме, очень ушлая дамочка. Кстати, у нее обнаружили письма твоего Почасовика.
— Я еще в понедельник послал шифровку, но он исчез.
— Правильно. Его изуродовали, он уже не человек. Объект для экспериментов в одном московском НИИ. И вот здесь советую тебе обратить внимание на рассказ свидетеля. Он поведал, что Красавчик как-то сказал: «Мне плевать на ваши вонючие радости. Мне деньги нужны для новых исследований и экспериментов. Я составлю такие программы, что мир ахнет, я создам новое существо». Заметь, не нового человека, а новое существо. И еще слово «мир».
— Ты думаешь…
— Я полагаю, вернее, предполагаю.
— Когда я смогу повидать Никитенко?
— Через неделю, я думаю. Смешно, но у него точно такое ранение, как у Пушкина. Но, в отличие
