Я сидела и молчала. Кажется, позорно открыв рот. О чем ты там в утро Виолеткиной свадьбы сокрушалась, Антонина? Что тебя в жизни ни разу взамуж не звали? Вот, дождалась, слава тебе господи. Позвали. Хорошо ли тебе, Тонечка, так ли ты себе это представляла?
А слов у меня по-прежнему не было. Ярослав покосился на меня изумленно. Видимо, мое молчание его тоже озадачило. Видимо, ждал реакции на свое… щедрое предложение.
— Не, если ты хочешь — можем свадьбу забабахать. Если ты… хочешь… конечно… — закончил неуверенно.
— Не хочу, — наконец отмерла я. — Вдруг ты опять сбежишь.
— Да тут же совсем другое! — тут же сорвался на ор Огарёв. — Все жизнь будешь меня этим попрекать?!
— Нет, не буду! — я вскочила на ноги. — Потому что никакой «всей жизни» вдвоем у нас не будет!
— Тоня! — он попытался взять мне за руку, но я пихнула его в грудь и метнулась к воротной двери. Лязг железного засова не перекрыл отборного огарёвского мата.
***
— Ну, наревелась? — такими словами встретила меня тетушка. И была права. Захлопнув за собой воротную дверь, я не пошла в дом. А рванула за дом, к началу огорода, где были грядки и стояла яблоня-полукультурка. Вот обняв ее, я прорыдала. С полчаса и с чувством. В яблоню рыдать — оно сподручнее, чем в мягкую подушку, знаете ли. Атомсфернее.
Ревела я уже с полным осознанием причины, так сказать. Ну а что — если реветь, так уж понимать, почему ты этакой дурой себя ведешь. А поняла я одну вещь. Люблю я Ярку своего — сил нет как. В груди ныло от этого. От своей беззащитности перед этим чувством. Что не могу без него. Что еще раз позовет — и поеду. И буду с ним, потому что без него — не могу. Потому что ребенка его в себе ношу. Буду, даже если он меня не любит.
Я тихонько взвыла, царапнув щекой грубую кору. Кто ж знал, что любить — это так больно?
***
На вопрос тетки я не ответила. Прошла и села рядом с ней. И голову на плечо ей положила. Как хорошо, что она у меня есть, тетя моя.
— Ну, так и будешь каждый день ведро слез выливать? — тетя погладила по голове. — Что, опять не поговорили?
— Поговорили, — шмыгнула носом я.
— Чего сказал?
— Замуж позвал.
— От молодец какой! — довольно крякнула тётка. А я снова залилась слезами, уже теперь не в яблоню, а в теткино плечо.
— Ну скажи ты мне старой да глупой, — принялась допытываться тетя после того, как я успокоилась. — Что тебе опять не так?
— Не любит он меня, — прохлюпала я.
— Эвона как… — протянула тетя. — Так и сказал — не люблю, мол?
— Нет, так не сказал.
— А как сказал? — продолжала допытываться тетка.
— А никак не сказал! Не сказал, что любит!
— А ты любишь?
— Очень! — говорила я исключительно с хлюпаньем.
— Сказала ему об этом?
— Нет.
— Ну так может и он так же — любит, а не сказал.
Эта простая мысль повергла меня в состояние мысленного коллапса. А тетя поцеловала меня в лоб.
— Ну, одумалась?
— Он должен первый сказать! — спохватилась я.
— Это почему это?
— Потому что он мужчина!
— Ох, Тонька, Тонька… Если бы женщины в вопросах любви, семьи и деток на мужиков полагались — люди б вымерли давно, — тетя похлопала меня по плечу. — Давай спать ложиться, устала я.
Тетя заснула быстро. А я никак не могла уснуть. Тётины слова засели у меня в голове. А если это и в самом деле так? Если и в самом деле любит? Тогда почему не сказал? А ты сама почему не сказала?
Потому что страшно. И гордость. И… И все-таки страшно. А вдруг — нет. Ты любишь, а тебя нет? А если да? О, господи…
— Тонька, ты или прекратиться вертеться, или иди к своему ненаглядному под бок в машину спать, — раздался из темноты теткин голос. — Не уснешь этак с тобой.
— Все-все, я тихо буду лежать, — устыдилась я. И старалась лежать тихо и не вертеться с боку на бок. Но мысленно представляла, как он там спит в машине… неудобно, наверное. А могли бы спать вместе и в кровати… хотя я бы тогда с теткой не помирилась… Но все-таки классно было бы сейчас положить голову ему на плечо и обнять поперёк груди. И услышать его сонный вздох и почувствовать, как сам обнимает и прижимает к себе.
И вот в этих мечтах я, утомленная трудовым подвигом, все-таки смогла уснуть.
***
На следующий день нас ждали последний не докопанный кусок делянки и мрачный Огарёв. Которому тетушка внесла кружку с чаем и тарелку с кашей, а он ее многословно и громко благодарил. В пику мне.
А мне было не до него, ибо с утра Тоня успела поблевать. В отсутствие балкона — в ведро. То есть, вот мало мне обмороков, беспричинных слез, орущего Огарёва — теперь еще вот это. Но к десяти часам я вполне пришла в себя и заявила, что готова к трудовым подвигам. И мы пошли.
Мы копали картошку, Огарёв тут же, неподалеку, правил забор и периодически таскал нам ведра. Мое мрачное настроение скрашивало лишь то, что ему тоже выдали калоши. Но не в цветочек, а обычные, черные. Калоши Огарёву шли.
Наконец, была выкопан последний куст и тетка объявила, что идёт топить баню, а меня услала готовить обед. Ярослав Михайлович, убедившись, что опасности в виде ведер больше нет, куда-то слинял вместе со своим «ровером». Я старательно гнала от себя мысли, что он уехал совсем. Да быть такого не может.
***
— Ну что, как мыться пойдем? — тетя стояла на крыльце с переброшенными через плечо полотенцами и простынями. — Кто с Тонькой в баню идет?
Я уставилась на тетушку многозначительным взглядом. Огарёв молчал, глядя себе под ноги.
— Ладно, поняла, — тетя вздохнула. — Тогда мы первые идем, а ты, Славка, после нас.
— Хорошо. Я продукты в дом отнесу?
— Давай.
Оказывается, Огарёв успел съездить за покупками. И скупил половину местного магазина. Ну дневную выручку им сделал точно.
***
После бани меня охватило состояние какого-то дикого отупения. Я под командованием тети разбирала и раскладывала продукты, пока сама тетушка накрывала на стол.
— Надо ж отметить окончание копки картошки, — приговаривала тетя, выставляя на стол разносолы. На плите дотапливались щи, а духовке — картошка с мясом.
А Огарёв поспел как раз вовремя, когда все было готово. У меня даже и мыслей не возникло уже — возмутиться этим фактом. Явился чистый, румяный, с влажными волосами и в клетчатой фланелевой рубашке, которую тетя выдала ему из своих запасов. Тетя эту рубашку брала явно с прицелом, чтобы надевать под нее что-то, для тепла. На Ярославе она сидела в обтяг. Я вспомнила лосины и треснувшую по плечу майку в день нашего знакомства и поняла, что все куда-то замыкается, а я никак не понимаю — куда. Голова изнутри словно намазана стала маслом, и мысли там не задерживались — куда-то соскальзывали.
