— Вот как? Мы что, по-твоему, неорганизованные?
— Они свои. Они на немцев засаду устроили, всех бы поубивали, если б вы не появились.
— Неужели? Это мило. — Он отвернулся от девушки и окликнул того партизана, который обыскивал трупы в машине: — Что у нас?
— Мелочовка, — отозвался бородач, поднимая повыше оторванный погон. — Летнаны да обера.
Корсаков пожал плечами и перевел взгляд на Нину — оценивающе оглядел ее бледные икры, силуэт бедер под ночнушкой.
— Иди в дом, — велел он. — Оденься. Немцев больше нет, можно не блядовать.
— Не обзывайся.
— Как хочу, так и говорю. Иди в дом.
Лара взяла Нину за руку и увела внутрь. Коля проводил их взглядом и повернулся к партизанскому вожаку:
— Что так зло, товарищ?
— Тамбовский волк тебе товарищ. Если б не мы, ебали б щас их фрицы до самых гланд.
— И все равно…
— Варежку закрой. Одет вроде по форме, а не в армии. Дезертир?
— У нас задание. У меня в шинели мандат.
— У всех предателей в шинели мандат.
— Письмо подписал капитан госбезопасности Гречко. Нас сюда направили.
Корсаков ухмыльнулся и повернулся к своим: твой капитан Гречко здесь что, власть? Люблю я этих городских — распоряжаются, как у себя дома.
Партизан, стоявший рядом, жилистый, с близко посаженными глазами, громко расхохотался, обнажив дурные зубы. Второй промолчал. На нем был маскировочный комбинезон, весь в бурых и белых загогулинах: ходячий натюрморт — опавшая листва на снегу. Глаза колюче смотрели из-под кроличьей шапки. Он был маленький, ростом поменьше меня, и совсем молодой, на розовых щеках — никакой щетины. Очень тонкие черты, лепные скулы, полные губы. Искривленные в усмешке, потому что партизан перехватил мой взгляд.
— Что-то не то увидел? — спросил он, и я понял, что голос у него совсем не мужской.
— Да ты девчонка! — выпалил Коля, воззрившись на партизана. Мне стало неловко за нас обоих.
— А что тебя удивляет? — спросил Корсаков. — Наш лучший снайпер. Фрицев видишь? Это она им по полбашки снесла.
Коля присвистнул, переведя взгляд с девушки на мертвых фашистов, а потом на темную опушку за полем.
— Вон оттуда? Тут сколько — метров четыреста? По движущимся мишеням?
Девушка пожала плечами:
— Когда по снегу бегут, их даже особо вести не надо.
— Вика у нас хочет рекорд Людмилы Павличенко побить, — сказал человек с выступавшей вперед нижней челюстью. — Хочет стать первой снайпершей.
— А сколько сейчас у Люды? — спросил Коля.
— «Красная звезда» писала — двести, — ответила Вика, чуть закатив глаза. — Ей немца на счет записывают, даже когда сморкается.
— А винтовка у тебя немецкая?
— «К98». — Она похлопала по прикладу. — Лучше и на свете не бывает.
Коля ткнул меня локтем в бок и прошептал:
— У меня уже стоит.
— Что такое? — спросил Корсаков.
— Я говорю, у меня сейчас петушок отвалится, если мы чуть дольше на морозе простоим. Прошу пардону… — Он по-старомодному поклонился Вике, после чего повернулся к Корсакову: — Если хотите на наши документы взглянуть, давайте внутрь зайдем — и взглянете. А если хотите соотечественников расстрелять — стреляйте. Только хватит нас уже на холоде держать.
Партизанский вожак явно предпочитал расстрелять Колю, а не смотреть его документы. Но убить бойца Красной армии за здорово живешь — это не баран чихнул, особенно если столько свидетелей вокруг. Однако и уступать слишком быстро он не хотел — это ж ударить в грязь лицом перед своими. Поэтому они с Колей еще секунд десять злобно смотрели друг на друга. Я же кусал губы, чтобы зубы от холода не стучали.
Их поединок прекратила Вика.
— Влюбились никак, — громко сказала она. — Хватит в гляделки играть! Или уж глаза друг другу бы повыцарапали, или разделись да голыми в снегу покатались.
Партизаны захохотали, а Вика повернулась и пошла к дому, презрев яростный взгляд Корсакова.
— Есть хочу, — сказала она. — Девушки у вас такие упитанные — всю зиму свиными отбивными питались, что ли?
Обвешанные добытым оружием мужчины двинулись за ней — им тоже не терпелось из холода под крышу. Вика потопала сапогами перед дверью, сбивая снег, а я, глядя на нее, подумал: интересно, какая она без многослойной теплой одежды, без камуфляжа этого?
— Твоя? — спросил у Корсакова Коля, когда Вика зашла в дом.
— Смеешься? Да она скорее пацан, чем девчонка.
— Это хорошо, — сказал Коля, двинув меня кулаком в плечо. — А то, по-моему, друг мой в нее серьезно втюрился.
Корсаков глянул на меня и заржал. Я всегда терпеть не мог, если надо мной смеялись, но гогот разрядил обстановку. Я понял, что нас уже не убьют.
— Валяй, парнишка, желаю удачи. Только не забывай — она тебе с полкилометра пулей в глаз попадет.
16Корсаков дал своему отряду час — согреться и поесть. Все растянулись в большой комнате на разостланных шинелях, перед огнем сушились носки и портянки. Вика лежала на спине на диване, набитом конским волосом, прямо под козлиной головой на стене. Лежала, скрестив лодыжки, пальцами перебирала мех кроличьей шапки у себя на груди. Ее темно-рыжие волосы были подстрижены по-мальчишечьи коротко, и не мыли их так давно, что они свалялись завитками и торчали шипами. Вика смотрела прямо в стеклянные глаза козла — трофей явно ее заворожил. Я воображал, что она представляет себе, какова была охота, как стрелял охотник, как этого козла убили — наповал или он еще бежал, раненный, много километров, не понимая, что смерть уже пробила его мышцы и кости, что от охотничьей пули не убежать, она уже внутри…
Я сидел на подоконнике и смотрел на Вику. Стараясь при этом, чтоб она не догадалась, что я на нее смотрю. Комбинезон свой она сняла, пусть просохнет, — он был мужской, вдвое больше нее. Еще на ней были две пары теплого белья. Хоть и рыжая, но без веснушек. Она лежала и теребила верхнюю губу нижними кривыми зубками. Я не мог оторвать от нее глаз. На девушек с открыток она не походила — вообще не идеал, тощая, недокормленная, неделю в лесу спала. Но я все равно хотел увидеть ее голой. Хотел расстегнуть на ней эту мужскую клетчатую рубашку, отшвырнуть ее прочь, облизать этой девушке бледный плоский живот, стащить с нее длинные кальсоны и покрыть худые ноги поцелуями.
Такая подробная греза — это что-то новенькое, неужто Колины карты так подействовали — воспалили мне воображение? Обычно все мои фантазии были целомудренны, старомодны: я представлял Веру, полностью одетую. Вот она играет не на виолончели у себя в спальне, мы с нею наедине, а когда концерт заканчивается, я хвалю исполнение и произвожу на Веру впечатление своим красноречием и знанием музыкальных терминов. Фантазия обычно завершалась крепкими поцелуями, Вера отводила ногу и переворачивала пюпитр, вся красная, встрепанная, а я загадочно улыбался и оставлял ее одну со сбившимся на сторону воротничком и расстегнутой пуговицей на блузке.
