Я не хотела. Я скрестила руки на моей грязи и на моем мешке, чтобы защититься от этого слишком человеческого вторжения. Не обращая внимания на мой отказ, Малка уже наполнила водой лоханку рядом с печкой, а Миша со смехом наблюдал за мной. Они желали мне лишь добра, но я со страхом смотрела на приготовленный таз, не зная, как избежать этой пытки. Снять с себя лохмотья и помыться — для меня это все равно что скинуть кожу, разрушить волчий запах. Я старалась быть диким зверем, с моими струпьями, ранами, потрескавшимися искривленными ногами, а мне протягивают кусок шершавого мыла и тряпки, чтобы вытереться, да еще чистую одежду. Наверное, вчера, пока они пили и смеялись, они решили, что я слишком плохо пахну. Да, все дело было в этом, больше я ничего не могла придумать. Я продолжала отказываться, качая головой, и тогда Миша выгнал всех из комнаты, взял деревянный стул, с нарочитым шумом поставил его перед выходом и уселся, чтобы показать мне, что не сойдет с этого места, а потом закрыл дверь, оставив меня наедине с лоханью.
Я даже проверила, действительно ли он все еще сидит там. Разрываясь между желанием убежать и боязнью его расстроить, я приоткрыла дверь, он подмигнул мне. И все-таки эта ванна манила меня, особенно своим теплом. Сначала я засунула туда руку и в конце концов разделась и залезла в воду целиком. В последний раз я принимала ванну несколько лет назад, на ферме Марты, что теперь казалось невероятным. Я успела забыть, что теплая вода вообще существует.
Я смотрела на то, как вокруг меня поднимается пар, мне было хорошо, но я все равно присматривала за своим мешком с сокровищами. Мой нож, мой компас, часы того немца, несколько костей, которые я подобрала, чтобы поглодать, и случайные безделицы. Этот мешок был моим пропуском, поддержкой, единственной вещью, принадлежавшей мне с тех пор, как я отправилась на восток. И старая куртка, чьи карманы были набиты шерстью животных, которую я смогла собрать. Там до сих пор лежали пучки волчьей шерсти, я скатывала ее в маленькие мягкие шарики. Для меня они были дороже золота. Этот металл ничего для меня не значил, я бы даже не отличила его от других. Но в тот момент, когда все мои сокровища были разложены на земле, я чувствовала себя беззащитной.
Я послушно воспользовалась куском мыла, и вода стала черной, по-настоящему черной. В лохани плавала самая разная грязь. Отвратительно. Отчистив кожу, я начала мерзнуть. Ранки закровоточили, потому что я содрала корочки. Я использовала тряпки, чтобы защитить их, обмотала ноги и ступни. Подобрала грязные вещи, оделась, а сверху натянула чистые. У меня уже выработался рефлекс: как только я находила что-то, подходящее по размеру, я надевала это поверх того, что уже носила.
Если найденная одежда была слишком большой, то я обрезала ее ножом, а лоскутки потом использовала на тряпки. Таким образом, я обеспечивала себя портянками на холодное время. Я делала веревки из кусков материи и обвязывала ими тряпки, чтобы они не расползались. Благодаря этому я могла носить обувь на несколько размеров больше. А еще я делала из них примитивные повязки.
Если было жарко, я шла босиком. Подошвы у меня стали такими грубыми, что я ничего не чувствовала. Иногда я отрезала от них кусочки перочинным ножом и использовала как жвачку.
Я была готова, мешок на шее; слишком много моей шкуры осталось в лохани, но я хотела, чтобы эти люди были довольны. Я открыла дверь, а Миша, увидев, как я разоделась, начал смеяться и хлопать себя по коленям. Другая женщина тоже залилась смехом, и вот уже я сама смеюсь вместе с ними, не зная причины, потому что они даже не заставили меня переодеться.
Время, проведенное с этими людьми, возродило во мне желание, чтобы меня любили и обо мне заботились. Это была передышка в моей собственной войне, моей одинокой борьбе за выживание день за днем на протяжении нескольких лет.
Мне тогда было десять лет, а я чувствовала себя старой, будто прожила целый век.
Я могла свободно гулять по Мишиной территории, за исключением второй хижины, она была поменьше и располагалась в стороне. Она была заперта, и я не знала, что там спрятано. Я регулярно чистила лошадь, это стало моей работой. Еда всегда была горячей, в основном суп и картошка. Мужчины пили тот же алкогольный напиток, что и поляки, часто пели по вечерам, перед тем как все семейство засыпало. Женщины укладывались рядом с малышами, у меня было свое место рядом с другим ребенком, на лежанке, под одеялами. Днем я много наблюдала за Малкой, любовалась ею и пыталась понять некоторые слова: voda, «вода», cousok chleba, «кусок хлеба», sol, «соль», miod, «мед»… Но больше всего мне нравилось сидеть рядом с Мишей. Он был вожаком, большим и сильным, и все его уважали. У него был потрясающий нож, который мне очень нравился. Я потеряла много своих ножей, для меня они были необходимостью, основой всего. Без ножа я бы не выжила. Заметив, как я любуюсь лезвием, Миша протянул его мне. Он наблюдал за мной, и то, как я изучала нож, как держала его в руках, многое рассказало ему обо мне. Я была человеком, знавшим толк в ножах. Я протянула ему вещь обратно, а выражение Мишиного лица ясно говорило: «Да, ты знаешь, как с ним обращаться…»
Когда он разговаривал с другими мужчинами, я часто слышала слово «Конев», будто он упоминал какого-то человека. На самом деле Иван Степанович Конев командовал Первым Украинским фронтом, именно он в 1945 году освободил Прагу.
Его имя часто упоминалось в серьезных разговорах. Дни шли за днями. Каждый раз, когда я оказывалась в тихом пристанище и относительной защите, мне не хотелось никуда идти. Мне был необходим отдых.
А однажды утром я увидела телегу с запряженной в нее лошадью, люди выносили вещи из хижины, доставали ружья. Миша пришел и взял меня за руку. Он хотел, чтобы я села в телегу, к остальным детям. Я не хотела.
Он выглядел недовольным. Но как объяснить ему, что я не могу ехать с ними? Я собиралась идти дальше, потому что мне не удалось отыскать родителей. Я почему-то решила, что они ищут меня там, в Бельгии. Мне было необходимо за что-то зацепиться. Если бы я поверила в то, что мама умерла, то осталась бы на одном месте и сама бы умерла. После чувства защищенности, которое подарили мне Миша и Малка, отсутствие мамы ощущалось еще пронзительнее. Из-за этого я плакала, молотила кулаками по земле, когда была одна. А сейчас я не могла ничего сказать, поэтому я качала головой, как упрямый осел, и указывала на воображаемую дорогу позади меня.
В любом случае, они больше ничем не могли мне помочь, я догадывалась, что они собираются сражаться и забирают с собой женщин и детей, потому что тут все воевали.
Женщины и дети ждали меня, Миша настаивал, но я отважно качала головой, несмотря на то что мне было очень больно видеть, как они уезжают. Должно быть, мои глаза выражали тоску, оттого что мне придется остаться одной, но и решимость тоже. И тогда Миша сделал мне лучший подарок в мире: нож, так похожий на его собственный, черный хлеб и меховую шапку — они все такие носили. Огарка. Я начала копаться в своем мешке, я тоже хотела дать ему что-нибудь. Я протянула Мише одно из моих сокровищ — часы того немца. Он взял их, потом положил руку мне на голову, скрывшуюся под шапкой, и они уехали.
