Шажков пробыл у Лены два дня и три ночи, которые по значимости и густоте впечатлений и чувств можно было приравнять к двум годам. Почти трехнедельная разлука, чем бы она ни объяснялась (а Шажков чувствовал, что Лена уехала не просто маме помочь, а чтобы принять важное для себя решение и, возможно, дать это сделать ему, Валентину), изменила всё: они встретились другими. Шажков чувствовал внутреннее спокойствие и гармонию. Лена явилась перед ним светлой, сдержанной и уверенной в себе — взрослой.
Их общение уже не было простым утолением жажды друг друга. Взаимоотношения обрели глубину, и появление третьего измерения сняло рабскую зависимость от телесных потребностей, которая восхищала и одновременно мучила их в первые месяцы. Теперь Валентин, ни на йоту не потеряв чувственности, ощущал восхитительный контроль над собственным телом и собственными желаниями. Любовные игры стали вроде приправы к более глубоким чувствам. Страсть, сдавая позицию за позицией, уступала место любви.
На второй день вечером Шажков с Окладниковой вышли погулять в парк. Валентин познавал свою возлюбленную, как ребёнок познаёт мир — радостно и энергично, засыпая вопросами, проглатывая ответы, вновь открывая образ, который уже, было, построил для себя.
Что они делали в трёхнедельной разлуке друг с другом? Лена сначала очень сдержанно и кратко рассказывала о себе, совсем без подробностей и почти без эмоций. О том, что у них старый сад, посаженный ещё дедом. Мама летом ухаживала за посадками, делала заготовки… Даже рассказывать неловко: всё как у обычных провинциальных жителей. Но постепенно Лена раскрывалась, её сосредоточенное лицо то светлело, вспыхивало улыбкой, то становилось печальным, но уже не бесстрастным. Знакомясь друг с другом, дошли и до серьёзных, даже трагических воспоминаний.
У Лены, оказывается, был старший брат Николай, который сидел за драку и умер несколько лет назад в колонии при непонятных обстоятельствах. Она брата любила, но сквозь слёзы признавалась, что был он парень лихой, драчун отменный и выпить не дурак. Гонял Лениных школьных ухажёров. Держал кошек и птиц.
Когда Лена рассказывала обо всём этом, Шажков чувствовал, что она внутри вся трепещет.
— Никому не говорила до тебя, — глубоко вздохнув, извиняющимся голосом произнесла она в конце, — на тебя вот сваливаю свои проблемы, прости.
— Что ты! Это теперь не твои проблемы. Это наши проблемы. Ты, наверное, в детстве была скрытной девчонкой и страдала от этого?
— И скрытной и не скрытной. Меня легко было раскрыть.
— Только не думай, что я тебя раскрываю.
— Это я раскрываюсь перед тобой, а ты терпишь.
— Это счастье.
— Раскрываться перед близким человеком? Ещё какое!
Из рассказа Окладниковой выходило, что учиться в Петербург она поехала прежде всего из-за семейных проблем. И была там ещё какая-то неразделённая любовь. Вскользь сказала об этом, а Шажков не стал развивать тему. У какого нормального человека не было неразделённой любви?
Некоторые Ленины мысли оказались очень близкими Валентину. Например, в парке она мягким движением остановила Валентина и, заглянув ему в глаза, сказала:
— Знаешь, о чём я иногда мечтаю? Если бы можно было, то у Бога бы попросила.
— О чём же? — спросил Валя.
— Чтобы у каждого убийцы или замешанного в убийстве на лбу открывалась такая большая гнойная язва. Не пугайся.
— Я не пугаюсь, давай дальше.
— Чем больше людей убил, тем больше язва. И вылечить её нельзя, и закрыть нельзя, так как если закроешь, то в ней заведутся черви. Можно только отмаливать этот грех. Всю жизнь. Тогда умрёшь в свой срок и своей смертью. А если не будешь отмаливать, то умрёшь быстро от этой язвы. Может быть, кого-то Бог и простил бы, и заживил бы язву, а кого-то нет.
— Представляешь, сколько людей вокруг ходили бы с язвами?
— Ужас!
— А в высших кругах? Среди политиков, бизнесменов? А если мы с тобой косвенно, сами не зная, способствовали когда-нибудь убийству, то у нас тоже появилась бы язвочка?
— Пусть бы появилась, если так. Я хоть сейчас готова с язвой ходить, если способствовала.
— Ну-ка, ну-ка? Посмотрим.
— Ну Валя!
— Я бы тогда целовал твою язвочку, и она бы зажила.
— Да ну тебя!
— Не обижайся. Это я не от большого ума. От большого не-ума, можно сказать.
Шажков с досадой почувствовал, что говорит не так и не то. Мысль про язвы, какой бы нелепой она не казалась, захватила Валентина. Он тоже в детстве думал о чём-то подобном. Во времена Валиного детства главными убийцами на земле были фашисты, и мальчик Валя был бы двумя руками за восстановление справедливости, пусть и таким необычным, жестоким образом. А как иначе, когда вокруг столько смертей? И зло безнаказанно? И мы это терпим?
— Ты похожа на меня, — помолчав, сказал Шажков.
— Я с первой секунды это поняла, — ответила Лена, — как только увидела тебя тогда в коридоре.
— Да, да. А все-таки удивительно, что ты меня до этого не знала.
— Я знала, что ты есть, много хорошего слышала. Но не чувствовала тебя.
— А кого чувствовала?
— Да, получается, что никого. Вообще, в то время я бы тебя вряд ли заинтересовала.
— Да ну?
— Конечно. Фотографии покажу — поймёшь. Провинциальная девчонка, каких много.
— А тебе не говорили, что у тебя завлекающий взгляд, красивый голос?
— Говорили. Но мальчишек ведь больше не это интересует.
— Так у тебя, прости, Господи, и с этим всё в порядке.
— Давай поговорим о тебе, — попросила Лена. — Мы так мало говорим о тебе!
— Сейчас, последний вопрос. А когда ты почувствовала Бога? Поняла, что он есть? Ведь твой папа наверняка атеист.
— На меня дедушка повлиял. Он верил крепко, без сомнений. Хотя в церковь не помню, чтобы ходил. Так я с детства всё и знала, и не сомневалась. С годами, конечно, понимание усложнилось. Но всё равно Бог у меня — из детства. А у тебя?
— Не знаю. У меня всё не так просто. Так, стало быть, ты в дедушку. А я-то думал, откуда у тебя характер такой?
— Какой? Слишком прямой, да?
— Ха-ха-ха, кто тебе так сказал? Не прямой, а цельный.
— Это снаружи так кажется. А на самом деле, если бы ты знал, как всё не так.
— Нет, у тебя очень устойчивый характер.
— Обычно говорят «устойчивая психика».
— Да? Ну и психика тоже.
— Спасибо, — Лена потянулась к Валентину и поцеловала его. Он обнял её и ответил на поцелуй.
— Вот у тебя настоящий мужской характер, — произнесла Лена, чуть подавшись назад, — мне даже говорить вслух боязно. Вдруг потеряю над собой контроль… и съем тебя.
