Книга Я никогда не обещала тебе сад из роз - Джоанн Гринберг

Не одну неделю Эстер Блау переживала и мучилась, не решаясь поведать Сьюзи о болезни сестры. Кто не слыхал о напыщенных старомодных мелодрамах с безумными персонажами, вроде потерявшей рассудок женщины из «Джен Эйр»; о бедламе, о сотнях затемненных домов, где за прочными стенами брезжат туманные надежды, о еще более туманных историях из туманных воспоминаний, о маньяках-убийцах, которые через потомков несут свою порчу в будущее? «Современное естествознание» много чего прикрывает официальной ложью, но в умах — как в воспаленных, так и в здравых — под поверхностью фактов по-прежнему живут извечные страхи. Обыватели принимают на веру новые теории, новые доказательства, но зачастую их вера оказывается не более чем ширмой: поскреби — и откроется голый, откровенный ужас, накопившиеся за десять тысяч поколений залежи страхов и наговоров.

Эстер не могла примириться с мыслью, что для Сьюзи знакомый образ сестры вытеснится шаблонной картиной существа с безумным взором, одетого в смирительную рубашку и посаженного на цепь в мансарде. Теперь она понимала, что именно такая картина представилась им с мужем, Джейкобом, когда они впервые услышали скрежет замков, увидели оконные решетки, а потом содрогнулись от пронзительного женского вопля, донесшегося откуда-то из-под высокой крыши. И все же Сьюзи надлежало узнать правду; откладывать долее уже не было возможности. Младшая дочь взрослела; не вечно же шушукаться у нее за спиной, да и нечестно ограждать ее от своих глубочайших тревог. Но чтобы открыть ей правду, требовалась определенная осторожность и профессиональная уверенность. Они решили доверить этот разговор доктору Листер. Но та ответила отказом, пояснив, что это обязанность родителей.

— Спешки нет, — сказал Джейкоб.

Эстер знала, что «спешки нет» — это всего лишь лазейка, куда он тихо ускользает, чтобы ничего не делать. Закрой глаза — и проблемы нет, все будет чудно-чудно-чудно. Но и это — ложь. Так они и уклонялись то в одну сторону, то в другую, пока Эстер наконец не взяла верх. После ужина, когда Сьюзи поднялась из-за стола, чтобы поупражняться на пианино, ее окликнула Эстер:

— У нас к тебе серьезный разговор.

В собственном голосе ей послышалась нелепая смесь весомости и смущения. Чопорно застыв на стуле, она стала втолковывать младшей дочке, что Дебора сейчас в «санатории», под медицинским наблюдением, но болезнь ее — не телесного, а душевного свойства. Когда они углубились в эту скользкую тему, заговорил и Джейкоб: он встревал, уточнял, пояснял одно, другое, третье, выдавая за истину то, в чем сам был далеко не уверен.

Сьюзи невозмутимо слушала с высоты своих двенадцати лет. На ее лице не промелькнуло ни малейшего признака понимания тех слов, которые выдавливали из себя родители. Когда они умолкли, она еще выждала, после чего с расстановкой заговорила:

— А я все думала: почему в этих выписках сообщается только о том, что делается у Дебби в мыслях, а какой у нее пульс, какая температура — об этом ни словечка.

— Ты читала выписки?

— Нет. Я слышала, как вы бабушке что-то там зачитывали, а один раз — дяде Клоду, вот я и подумала: странно, про больных обычно не так пишут. — Она едва заметно улыбнулась — как видно, вспомнила и другой случай, который ее озадачил. — Теперь все сходится. По крайней мере, ясно.

И ушла в ту комнату, где стояло пианино. Через несколько минут она вернулась к родителям, которые в ошеломлении сидели за кофе.

— Она же не выдает себя за Наполеона… правда?

— Конечно нет!

Потом они скованно и горько рассказали про оптимизм врачей, обсудили преимущества ранней диагностики, подчеркнули, что сила их терпения и любви тоже склоняет чашу весов в пользу Деборы.

Сьюзи сказала:

— Скорей бы она вернулась… я иногда очень по ней скучаю. — И вернулась к неизбежному Шуберту.

Родители долго не могли оправиться от такой пропасти между ожиданиями и реальностью. Когда Эстер отпустило напряжение, она обессилела.

Джейкоб медленно проговорил:

— И это все?.. Я хочу сказать… это и вся ее реакция, или же она в самом деле нас не услышала? Или, когда пройдет шок, она вернется с таким видом, какого я боялся с самого начала?

— Не знаю, но, возможно, пушечный выстрел, которого мы страшились, уже отгремел.

Джейкоб глубоко затянулся сигаретой и вместе с дымом выдохнул душевную муку.

— Какое чудо — твой родной язык, — заметила Фуриайя, — в нем есть меткие выражения. Например, про тебя можно сказать: сидишь как в воду опущенная.

— Английский ничем не лучше ирского.

— Хвалить одно — не значит хулить другое.

— Неужели? Чем плохо играть со смертью? — (В ладони удобно лежала рукоять острого меча акселерации; Дебора заточила его на совесть. Царица Ира — а также его жертва и пленница — права всегда и во всем.)

— Но твои ошибки дорого обошлись, разве нет? — мягко спросила Фуриайя. — В лагере ты указала не на ту девочку.

— Я ошибалась сотни раз. Но поскольку я была страхолюдиной, развратницей и ни на что не надеялась, да еще пропиталась ядовитой субстанцией и отравляла других, мне приходилось делать вид, будто я во всем права. Окажись я, ко всему, еще и виноватой… даже в мелочах… что бы мне осталось?

Уловив с собственных речах слабый, зализывающий раны призрак былого тщеславия, она рассмеялась.

— Даже в Пернаи — в пустоте — меня тянуло хоть что-нибудь для себя урвать.

— Все мы таковы, — сказала Фуриайя. — Неужели ты стыдишься? А для меня это лишь признак того, что ты вросла в земное племя ничуть не менее прочно, чем в ирское. По-твоему, твоя, как ты выражаешься, субстанция действительно ядовита?

Дебора принялась объяснять ей ирские законы, управляющие основной субстанцией каждого человека. Люди отличаются друг от друга именно этой концентрированной субстанцией, которая зовется нганон. Нганон формируется в каждом человеке под влиянием вскармливания и жизненных обстоятельств. Да, по ее мнению, она сама, как и горстка других землян, имеет совершенно особый нганон. Поначалу ей думалось, что она одна стоит особняком от всего человечества, но на «четверке» нашлись и другие немертвые, отмеченные тем же пороком. Ядовитый экстракт, нганон, пропитал даже ее вещи. Ни в школе, ни в лагере она никому не разрешала брать и даже трогать свои книги, карандаши, одежду, зато сама одалживала или похищала разные мелочи у других, выжидала, чтобы выветрился чужой нганон, а потом наслаждалась чистотой и прелестью этих сокровищ.