– Ты думаешь, все это для меня забава, так? – произносит она в конце концов, все еще не глядя на него. – Швырнуть прочь лучшие годы моей карьеры для того, чтобы управляться с двумя постоянно изматывающими, сводящими с ума, прелестными детьми и ну до того интересным, до сумасшествия, мужем? Ты что, думаешь, об этом я мечтала, когда в пятнадцать лет читала эту чертову «Женщину-евнуха» Жермен Грир?[41] А ты знаешь, какой чепухой приходится забивать себе голову каждый день недели просто для того, чтобы этот дом жил своей жизнью? А ты тем временем только на то и способен, что приютить в душе некое таинственное чувство обиды на то, что я якобы помешала тебе показать себя во всей красе в качестве архитектора, когда правда в том, что ты трясешься из-за денег куда больше, чем я, вот только находишь полезным меня обвинять в собственной осмотрительности. Потому как оно всегда гораздо легче, если вина на мне. Я тебя прошу об одном и только об одном – относиться ко мне с уважением. Мне все равно, где ты витаешь в своих мечтаниях или где можешь проснуться, отправляясь туда ли, сюда ли, но я не потерплю, если в обращении со мной ты будешь невежлив. Думаешь, ты один-единственный, кому время от времени все это надоедает? Позволь сообщить тебе, что я тоже от этого не в восторге. На тот случай, если тебе такое не приходило в голову: временами и я бываю немного недовольной… и уж я точно не желаю, чтобы ты муштровал меня, – ничуть не больше, чем тебе хочется, чтоб я с тобой поступала так же.
Рабих уставился на нее, пораженный ее последними словами.
– «Муштровать»? – повторяет он. – Странный выбор слова.
– Ты употребил его первым.
– Ничего подобного.
– Употребил, употребил! Там, в спальне. Заявил, что все здесь разумно и вымуштровано.
– Уверен, я этого не говорил. – И, помолчав, спрашивает: – Ты сделала что-то, за что мне следовало бы тебя муштровать?
Сердцебиение их отношений, не знавшее сбоев с того дня в Ботаническом саду, кажется, замерло.
– Ну да. Я трахаюсь со всеми мужиками в бригаде, со всеми до последнего. Рада, что ты наконец-то спросил. Думала, никогда не решишься. Они-то по крайней мере знают, как быть со мной вежливыми.
– У тебя любовная связь?
– Не будь глупцом. Я время от времени обедаю с ними.
– Со всеми сразу?
– Нет, господин полицейский инспектор, я предпочитаю по одному за раз.
Рабих наваливается на стол, покрытый тетрадками с домашними заданиями детей. Кирстен бросается к кладовке, на двери которой висит большое семейное фото – они вчетвером на памятном радостном отдыхе в Нормандии.
– С кем ты вместе обедаешь?
– Какая разница? Хорошо: с Беном Макгвайром, например, еще в Данди. Он спокойный, любит совершать прогулки и, похоже, не считает таким уж ужасным недостатком то, что я благоразумна. Во всяком случае, возвращаясь к более важному, как мне разъяснить это доходчивее? Приятное не надоедает, быть приятным – не скучно. Это грандиозное достижение, такое, какое изо дня в день не удается девяносто девяти процентам человечества. Если приятное это скучно, тогда я обожаю скучать. Я хочу, чтобы ты никогда больше не смел орать на меня при детях, как ты вчера себе позволил. Мне не нравятся мужчины, которые орут. В этом нет никакой прелести. Мне думалось, что тебя как раз и отличало от других то, что ты не орал.
Кирстен встает и идет налить себе воды в стакан. Бен Макгвайр. Имя знакомое. Она упоминала его раньше. Как-то она на полдня ездила в Данди… когда это было? Там было какое-то совместное заседание совета, утверждала она. Как посмел этот малый, Макгвайр, пригласить его жену на обед? Он что, совсем рехнулся? И даже не спросил у Рабиха позволения, которого тот, понятное дело, никогда бы не дал.
Он тут же приступает к следствию:
– Кирстен, было ли у тебя что-то с Беном Макгвайром? Или дал он как-то иначе понять, что хотел бы как-то сделать что-то тебе… или мне следовало бы сказать – с тобой?
– Не обращайся ко мне таким жутким адвокатским тоном, Рабих. Уж не думаешь ли ты, что я говорила бы с тобой вот так, если б мне было что скрывать? Я не настолько нарцистична, чтоб только оттого, что кто-то находит меня привлекательной, тут же броситься раздеваться. Но, если кто-то и на самом деле считает, что я вполне потрясная, если замечает, что я сделала прическу или любуется тем, как я одета, я этого тоже ему в вину не поставлю. Удивительно, но я не девственница. В наше время их среди женщин моего возраста очень немного. Наверное, пришло даже время тебе примириться с тем, что твоя мать не была той Мадонной, какой жила в твоем воображении. Чем, по-твоему, она занималась вечерами, летая по всему миру, – читала избранные страницы из гедеоновской Библии[42] в гостиничном номере? Как бы то ни было, но ее же ради надеюсь, было это чудесно и любовники обожали ее – и я рада, что ей хватало приличия никогда не втягивать тебя во все это. Благослови ее Господь. Вот разве что она передала тебе – не по своей вине – предубежденное представление о женщинах. Да, у женщин и впрямь есть свои собственные потребности, и иногда, даже если у них есть любимые мужья и они хорошие матери, им бывает по нраву, если кто-то новый и незнакомый замечает их и отчаянно их желает. Что вовсе не означает, что их перестают занимать повседневные заботы и они уже не думают, какой бы вкусный и полезный завтрак положить детям в школьный ранец. Порою кажется, будто ты уверен, что ты тут один-единственный, у кого есть внутренний мир. Только все твои очень утонченные чувствования в конце оказываются заурядными – безо всяких признаков гения. Таково супружество, и такому мы, мы оба, дали обязательство на всю жизнь – с открытыми глазами. Я настроена быть верной этому, насколько смогу, и, надеюсь, ты тоже будешь.
С тем она и умолкает. На разделочном столе, возле которого стоит Кирстен, лежит большой пакет муки, принесенный из кладовой: на следующий день она собиралась вместе с детьми печь торт. На некоторое время она замирает, не сводя глаз с муки.
– А что до твоего укора, будто я никогда не делаю ничего безумного… – Рабих не успевает и слова сказать, как пакет летит через всю комнату и бьется о стену с такой силой, что взрывается белым облаком, которому понадобится удивительно много времени, чтобы осесть на обеденном столе и стульях. – Ну, глупый, зловредный недотепа, это для тебя достаточно безумно? Наверное, пока ты будешь прибираться тут, у тебя будет время припомнить, сколько забавного в домашней работе. И пожалуйста, больше никогда, никогда не называй меня скучной.
