С минуту они молча смотрели друг на друга — Леночка и подслеповатая худощавая, уже не молодая женщина.
— Здравствуйте, — громко сказала Леночка, почему-то решив, что раз женщина плохо видит, то почему ей и не быть глухой.
— Что же вы так кричите? Здравствуйте… — Женщина была в шерстяных носках грубой вязки из толстой нити домашнего производства. Платок, какие обычно называют «оренбургскими», укрывал ее плечи от случайного сквозного порыва ветра. По толстым линзам очков в тяжелой роговой оправе можно было точно определить ее профессию — учительница. И Леночка не ошиблась.
— Вы… работали в школе? — Леночка переминалась с ноги на ногу, не зная, с чего начать. Правильней всего было бы начать с вопроса: не здесь ли живет Выголев? Но она задала другой, и женщина улыбнулась, отступила от порога, указывая Леночке в сторону квартиры.
— Проходите, проходите… — наверное, она подумала, что Леночка — ее бывшая ученица. Возможно, нечасто к ней приходят гости, а тут вот пришли, и она широким жестом сообщила, что рада ее приходу. — Не разувайтесь, у меня нечего предложить вам взамен туфель…
Леночка кивнула, но все же поискала глазами, чем бы можно было обтереть подошвы.
Квартира была неплохо обставлена. Но мебель, купленная несколько десятилетий назад — несколько сервантов, трехстворчатый гардероб, мягкая угловая кушетка и пара глубоких и громоздких кресел, — была в запущенном состоянии. Дверца серванта скособочилась и грозила вот-вот отвалиться, толстый слой пыли покрывал стекла и полки. Заляпанный и засаленный лак гардероба свидетельствовал о том, что его давно не протирали. Накидки выцвели. Только огромный во всю стену ковер был ярок и свеж.
— Я вас не узнаю, — сказала женщина, и Леночка растерялась. Ее явно приняли за кого-то другого. — Вы, наверное, дочка кого-нибудь из моих учеников? Вы… очень похожи… Постойте… — Она заметила, что Леночка собирается что-то сказать, и запротестовала — ей хотелось угадать самой. Леночка бросила взгляд на одну из многочисленных ваз — почему-то было принято ко всем юбилеям, начиная со дня рождения и заканчивая новогодними праздниками, не говоря уж о Восьмом марта, Первом мая, Седьмом ноября и другим поводам, дарить учителям вазы. Хрустальные, глиняные, стеклянные, плетеные, настенные, подвесные, напольные, под фрукты, цветы, конфеты и прочее и прочее… На вазочке, которую увидела Лена, было выгравировано витиеватыми буковками: «Евгении Алексеевне, 4-й «Б» класс. 08.11.53 г.».
— Ах, ну да! Ну да! Вы дочь Крыловой, правильно?
Она очень огорчилась, когда Леночка покачала головой.
— Нет, Евгения Алексеевна. Моя фамилия Григорьева, а зовут меня Лена. Можно по фамилии, можно по имени, как вам будет угодно, — Леночка улыбнулась. Как была похожа эта женщина на киношный добрый образ учителей прежних лет! Наверное, она преподавала литературу. Читала напевным голосом письма Татьяны к Онегину. Или рассказывала о трагедии Катерины, а может быть…
— Ну, радость моя! — всплеснула руками Евгения Алексеевна, поправила пальчиком сползающую дужку, и лицо ее расплылось в улыбке узнавания. — Как же я не признала?! Был у меня Гришенька Григорьев. Умничка мальчик. Головушка золотая, светлая, умная головушка. А руки-то умелые, просто не руки… Но… — взгляд ее стал сосредоточенным и удивленным, — нет. Гришенька умер в шестидесятом. Он и школу не окончил, жаль мальчика. Перитонит. Гнойный… — Она подняла глаза, вглядываясь в Леночкино лицо. — Вы не дочь Григорьева. — Она произнесла это так, словно сделала открытие. — То есть я хотела сказать, не того Григорьева.
— Нет, конечно, не того. Фамилия у меня мамина. А отчество отца, которого я, к сожалению, никогда не видела. Но его зовут не Гришей, а Сергеем. Григорьева Елена Сергеевна. Простите… — Леночка бережно помогла Евгении Алексеевне опуститься в кресло, сама придвинула стул и села рядом. — Я пришла по другому вопросу.
— По вопросу? А где вы работаете?
— На радио. Только это не имеет никакого отношения к моему вопросу…
— Ой, что это я! — спохватилась женщина, встала, опираясь на подлокотники, и проковыляла тяжелым шаркающим шагом в кухню. Леночка пошла следом. — Я вам сейчас чайку. Настоящего английского. Вы любите английский чай?
— Я чаще всего пью цейлонский, — Леночка подхватила из рук Евгении Алексеевны чайник. Ей показалось, что дрожащая морщинистая тонкая ручка не сможет удержать его. «Как у сморщенного ребенка», — подумала Леночка. — А раньше я, знаете ли, и морковку заваривала. Не верите? — рассказывала Леночка. — Да-да. Правда! Я слышала когда-то, что такой чай делали в войну, а я вот в мирное время. Мы не богато жили с папой…
— С папой? Вы же говорите, что папу не видели, а как же?
— С приемным папой, — Леночка зажгла спичку и поднесла ее к конфорке. Пламя вспыхнуло синими язычками и затрещало — видимо, что-то там засорилось. Леночка выключила газ, сняла распределитель, продула его, вынула из отверстий комочки грязи и поставила на место. — Вот так лучше, по-моему… Я рано потеряла мать и, как вы уже слышали, совсем не знала родного отца. Но у меня был папа Саша, и лучшего человека я не знала никогда в жизни. Мы жили бедно, сначала и вовсе нищенствовали, но потом все выправилось…
Леночка задумалась: стоит ли посвящать эту женщину во все перипетии ее личной жизни? Решила — не стоит.
— Послушайте… — Она неожиданно повернулась и посмотрела в узенькие из-за толстых линз щелочки глаз Евгении Алексеевны. — К вам приходила милиция? Давно, около года назад.
Женщина отшатнулась, их лица оказались на таком близком расстоянии, что, возможно, она сделала это инстинктивно, чтобы сохранить дистанцию общения с незнакомой молодой женщиной, непонятно за чем пришедшей. Нет, скорее девочкой. С виду — совсем девочка, но по манерам, по рассудительности, по сосредоточенности и серьезности вполне взрослая и самостоятельная женщина. А может, она испугалась вопроса? Не стоит так давить на нее, решила Леночка и попыталась разъяснить:
— Понимаете, около года назад в квартире, которая находится через стену от вас, жила моя подруга. Подруга исчезла. Я обратилась в милицию, и там мне сказали, что никто не жил в этой квартире. Хозяин ее за рубежом. Никому квартиру он не сдавал, кроме того, мне сказали, что в квартире при обыске не было ничего, понимаете? Даже мебели. Сказали, что опросили соседей, и все сказали, что никого там не видели и не слышали. Но я-то точно знаю, я сама… — она чуть не сказала жила, но почему-то спохватилась, что может этим отпугнуть старую учительницу, и произнесла: — бывала там. Вы не слышали ничего подозрительного в середине ноября прошлого года? Вы или, может быть, ваш сын…
— Сын? — проронила женщина. — Да-да, сын… У меня был сын… — Это было невероятно горестное сообщение. Все остальное разом померкло в сознании женщины. Она помолчала, сняла очки и подняла на Леночку выцветшие, некогда синие, а теперь неопределенно-размытого цвета глаза. Их взгляды пересеклись, и женщина словно очнулась. — Нет, вы знаете, ко мне не приходила милиция. А вот Андрюшенька с кем-то беседовал. С кем — не знаю. Только он говорил, что приходили какие-то ребята. Я слышала, они что-то предлагали ему. Не знаю, что. По-моему, продавали пылесосы для машин. Зачем ему пылесос? Не станет же Андрюша пылесосить самолет, правда?
