Меня привели в его шатер, где он сидел на высоком месте, по бокам высились гордые носы драккаров. Некогда он был могущественным человеком, но ростом не отличался. А ныне и вовсе превратился в тонконогий бочонок пива, одетый в платье цвета моря в ясный день, и в его волосах седины было больше, чем рыжего.
Золото блеснуло у него на груди и руках, браслеты позвякивали на запястьях и лодыжках (ярл был бос). Он подался вперед, и Ольвар зашептал ему на ухо.
Затем ярл поднял голову, слегка нахмурясь, и погладил свою длинную рыже-золотистую бороду, заплетенную во множество косичек и перевитую серебром.
— Ты молод, — сказал он, опершись локтем на колено и подперев ладонью подбородок. — Моложе, чем я думал, ведь я слыхал о вашем Братстве. Я считал, что вас ведет Эйнар Черный, а к нему присоединился юный Бальдр, сразивший белого медведя. Похоже, юный Бальдр не просто присоединился, а стоит во главе.
Если он слыхал о нас, то может знать и о кладе Атли; у меня засвербело под лопаткой. Я словно наяву ощущал алчность, сочащуюся из него слизью, но сглотнул комок в горле и вежливо наклонил голову.
— Я и вправду убил медведя, — ответил я, — а кличут меня Ормом. Это Сигват Хитрый и Радослав по прозвищу Щука.
Из-за спины Скарпхеддина вдруг раздалось шипение, и мне на миг почудилось, что он громко пустил ветры. Но потом я понял, что шипит женщина, и Скарпхеддин повернулся к ней вполоборота, когда она выступила из сумрака на свет.
Моя кожа покрылась мурашками. Она была старой, эта женщина, но ходила простоволосой, и неряшливые седые пряди падали ей на плечи. Платье цвета синих сумерек, по обычаю дальнего Севера, пояс, перехлестнутый, как у мужчин, и увешанный всевозможными предметами — кошелями на шнурах, черепами мелких животных, хвостовой костью змеи. Шею обвивали янтарные бусинки, крупные, как яйца чаек.
Плащ из кошачьих шкур, наброшенный на покатые плечи, выдавал ее занятие, да и магия сейд прямо-таки истекала из нее, так что волоски на моих руках встали дыбом, словно в бурю. Я начертал в воздухе оберег против зла, прежде чем успел спохватиться, а она хрипло рассмеялась — будто собака пролаяла.
— Ты же не боишься этой вельвы, Орм Убийца Медведя?
Мой язык словно прилип к небу. Меня спас Сигват, который вежливо приветствовал старуху, словно обычную женщину.
— Бояться нечего, покуда я здесь, — негромко произнес он, и Скарпхеддин усмехнулся, когда старуха нахмурилась; оба они поглядывали на воронов на плечах Сигвата — побратим теперь все время таскал птиц с собой. Я к ним давно привык, но теперь вдруг увидел их чужими глазами и понял, что они выдают в Сигвате настоящего чародея, владеющего сейд; потому-то прочие побратимы одновременно относились к нему с уважением и косились с опаской — мужчина, знакомый с сейд, всегда внушает страх.
— Ну, Торхалла, — проговорил Скарпхеддин, — кажется, об Убийце Медведя есть кому позаботиться. А вот это, — прибавил он, указывая на татуировку Радослава, — полезный знак, насколько я разбираюсь.
Славянин усмехнулся.
— Твоя ведьма против меня бессильна, — сказал он. — Я человек Перуна, и его длань простерта надо мной.
Торхалла зашипела, как кошка, и сложила пальцы в щепоть.
— Ну, ну, старуха, — осадил ее Скарпхеддин с напускной строгостью, — угомонись-ка. Это наши гости. — Когда старуха снова скрылась в тени, он развел руками. — Прости мою мать. Она цепляется за древние порядки, а тут слишком многие из моих людей приняли Христа.
Его мать. Моя жалость к Скарпхеддину удвоилась. Изгнанник, чахнущий в чужой земле, и, как горькая отрыжка от гнилого мяса, такая вот мать, настоящая spaekona. Сигват позднее признался: будь у него такая мать, он бы давно ее прикончил, как причину всех бед.
Пошел достаточно откровенный разговор. Скарпхеддин хотел, чтобы мы примкнули к нему, не только потому, что он слышал о наших умениях, но и потому, что узнал о кладе. Я сказал, что мы приняли Христа и идем в Йорсалир, а с нами священник Христа. Он кивнул и нахмурился. Теперь алчность сочилась из него потом.
— Я сам храню верность асам, — поведал он с улыбкой, — и все же окажу помощь своим сородичам. Если ты вложишь свою руку в мою, естественно, я буду просто обязан помочь.
Я поблагодарил его, но сказал, что не хочу новых клятв, мне достаточно клятвы побратимов. Он снова нахмурился. Я не стал говорить о клятве Одина, пусть думает, что нас связала клятва Белому Христу. Я добавил, что рад воспользоваться его радушием и, когда наша цель будет достигнута, не премину вернуться. Если же он готов предложить справедливую цену на наши мечи, как поступил с ним самим василевс Миклагарда, это совсем другое дело и тут есть что обсуждать.
Он оживился: ему явно понравилось сравнение с василевсом, и потому он не стал торговаться, к моему облегчению. Это означало, что моих людей станут кормить и поить, покуда мы разузнаем необходимое — где Старкад и наши оставшиеся на Кипре товарищи, — и нам не придется поступать на службу к этому обреченному ярлу.
Скарпхеддин сказал, что мои люди могут разместиться в палатках его дружины и прочих северян. Я заметил подвох и ловко его обогнул, сказал, что мои люди предпочтут остаться на своем корабле, который так долго был их домом; еще не хватало, чтобы нас разделили поодиночке. Эйнар мог бы гордиться мной.
После этого мы пили пиво из рогов у двух больших огненных ям и пировали, а скальд превозносил отвагу и предвидение Скарпхеддина, его доблесть и силу, и эти хвалы встречали ревом одобрения мужчины с блестящими от жира лицами и кусками жареного мяса в руках. Краснолицые, громогласные, они провозгласили Скарпхеддина величайшим кольцедарителем среди ступавших на землю, а румяные женщины не уставали наполнять рога заново.
Мне достался Торвальд, один из дружинников Скарпхеддина, темноволосый и суровый, он пил из общего рога молча, а я весь вечер высматривал девушку по имени Свала, так что мы почти не говорили между собой.
На следующий день, мутноглазый и с больной головой, я спустился к реке вместе с Радославом и, дрожа от утренней свежести, стал смывать пиво и жир. Когда я выпрямился, стряхивая с себя воду, как пес, она стояла на берегу, подбоченясь, с кривой усмешкой на губах. Я понял, что на мне нет ничего, кроме исподнего.
— Задница Одина! — взревел Радослав, выныривая и отфыркиваясь, точно тюлень. — Так-то всяко лучше… Ой, я тебя не заметил.
Ухмыляясь, он нагишом выбрался из реки и встал, чтобы обсохла кожа, а Свала только приподняла бровь и больше ничем не выдала своих чувств. Она была немногим старше меня — на год, от силы на два.
— Ты меньше, чем выглядишь, — язвительно бросила она Радославу. — Может, тебе стоит сделать татуировку пониже?
Радослав усмехнулся.
— Это от холода, девочка. У меня все вырастет, как деревце из-под снега, от тепла любящей руки.
Она фыркнула.
— Твоей собственной наверняка.
