Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
– В другой раз я спою что-нибудь более серьезное, – сказала Отилия, – а это лишь отголосок… Отголосок жизни, не более того…
Они сели за стол. От солнца, недавно припекавшего им головы, и ветра, грубовато обнимавшего их, у них разыгрался аппетит, и от оранжевого bouillabaisse[26] приятно пощипывало нёбо. На буфете в простых больших корзинах горой лежали фрукты, так что и в дом пришло чувство осеннего изобилия.
– Лот, – вдруг сказала Элли, – не знаю, в чем дело, но у меня вдруг появилось ощущение юга.
– Мы бедные северяне! – сказал Лот. – Отилия и Альдо – вот они ощущают юг!
– Но я тоже! – воскликнула Элли.
– Ницца для тебя школа, Элли, прежде чем ты попадешь в Италию! – сказала Отилия. – Ты ощущаешь здесь юг? В воздухе?
– Да… в воздухе… и внутри самой себя… внутри…
– В нас ведь и в самих течет тропическая кровь, – сказала Отилия. – Так почему же нам не почувствовать юг внутри себя? Вот Альдо не смог ощутить север, когда мы с ним были в Стокгольме, я давала там концерт.
– Ты там не ощущал север… в воздухе? – спросил Лот.
– Sicuro![27] – ответил Альдо. – Конечно! Там холодно и промозгло, но ведь стояла зима. Оттенков я не разобрал. Вы, северяне, различаете больше оттенков. А наши ощущения, наверное, более грубые и сильные. И мы смелее. У вас есть дар замечать нюансы. У нас в меньшей степени. Когда я испытываю ощущение, то это ощущение целого. Когда Отилия испытывает ощущение, то это тоже ощущение целого. Но это было не всегда.
– Альдо делает меня все более и более южанкой! – сказала Отилия. – Он стирает все мои нюансы!
За окнами неистовым порывом пронесся мистраль, взметнув медные листья платанов.
– Осень, – сказала Отилия.
– Начинается зима, – сказал Лот.
– Но здесь зима – это новая, обновленная жизнь. Жизнь обновляется ежедневно. Каждый новый день – это новая жизнь…
– Значит, умиранья нет, а есть только возрожденье? – спросил Лот с улыбкой.
– Да, умиранья нет, всегда возрожденье!
В голосе Отилии слышалось безрассудное ликование.
«О, дивное мгновенье, как хочется решительно схватить его грубой рукой! Но это не для меня, – подумал Лот. – Что я чувствую, так это нежное счастье. Вот бы так оставалось подольше…» Как бы ему не остаться в конце жизни одиноким и старым, после того как он испытал это нежное счастье. Лот взглянул на жену. От вина цвета топаза в глазах ее появился блеск, щеки, обычно бледные, зарумянились, она обменивалась шутками с Альдо и Отилией, такая веселая, какой Лот ее до сих пор не видел; она стала почти красавицей и, утратив робость, заговорила с Альдо по-итальянски, выстраивая целые фразы, которые Альдо исправлял со спокойной улыбкой на губах.
«Кто может знать, – размышлял Лот, – какие чувства она испытает в будущем. Ей двадцать три года… Она искренне любит меня, и прежде чем полюбить меня, она познала горе… горе из-за другой любви. Кто может знать, что ждет нас с годами. Но это – дивный момент, эти дни в Ницце, возможно, лучшие дни моей жизни… Я их никогда не забуду… Я счастлив настолько, насколько умею. И Элли тоже должна быть счастлива… Она снова дышит полной грудью… Такое впечатление, что ее подавленность прошла, миновала, и она снова дышит полной грудью. Она слишком долго жила под одной крышей с древним старцем. У них в доме сразу чувствуешь, как тяжко давит на тебя прошлое. И в доме grand-maman чувствуешь, как давит прошлое. И даже у нас дома, из-за maman… Там жизнь не обновляется… Там – только умирание… там жизнь проходит мимо и тоска давит даже на нас, людей молодых. О, в Италии Элли впервые станет счастливой… Здесь мы испытываем опьянение, дивное опьянение, слишком грубое и сильное для нас, но в Италии… в Италии, когда мы будем вместе работать, к нам обоим придет радостное счастье – я уверен! Радостное счастье в стране, где меньше сладострастия, чем здесь, в Ницце, в стране интеллектуальной, окутанной легкой дымкой, дымкой давно умершего прошлого… О да, там нас ждет гармония, и счастье, и работа…»
– Элли, – прошептал он, пока Альдо занимался шампанским.
– Что, Лот?
– У тебя появилось ощущение юга?
– Да, Лот, и еще какое!
– А у меня… у меня ощущение счастья!
Она пожала ему руку и улыбнулась. Она тоже никогда не забудет это мгновенье жизни, что бы ни произошло в будущем, что бы ни уготовили им грядущие годы: в ее северной душе, исполненной грусти, жило ощущение юга и счастья… а того, что проходит мимо, они не видели…
Часть вторая
I
Дул холодный ветер, кружился снег, и тетушка Стефания думала не выходить из дому; она кашляла и чувствовала себя в последнее время совсем не так, как положено; ей казалось, что это будет ее последняя зима. Ведь не все доживают до возраста maman и господина Такмы, а ей, тетушке Стефании, уже исполнилось семьдесят семь – разве не солидный возраст? Ей еще не хотелось умирать, она всегда очень боялась смерти, представляя себе Ад: потому что как знать, что тебя ждет, даже если ты жил благочестиво и служил Господу Богу, как положено. Ей, слава богу, не в чем себя упрекнуть: долгая жизнь была чередой спокойных дней, без мужа, без детей, без земных обязанностей, но и без больших горестей: у нее умерли два кота, которых она очень любила; она печалилась, когда старели птички в клетке, и лишались перьев, и мрачно сидели, вцепившись когтистыми лапками в жердочку, а потом в одно прекрасное утро она находила их хладные трупики. Она печалилась, что в их семье столько безбожников – вот де Ладерсы, те всегда ходили в церковь, – но еще больше переживала, когда Тереза в Париже перешла в католичество, потому что католичество – все равно что идолопоклонство; это тетушка Стефания знала точно, ибо знала точно, что Кальвин полностью прав. Она всю жизнь экономила деньги и теперь толком не знала, что с ними делать: она написала уже множество завещаний и дарственных, а потом их упраздняла; значительную часть наследства она оставит благотворительным заведениям. Здоровье у нее долго оставалось хорошим; маленькая, подвижная и сухощавая, она всегда была хлопотуньей, шустро семенила по улице и казалась одной из своих птичек; смуглое и сморщенное личико, словно съежившееся, старушечья фигурка с впалой грудью – все это ничем не походило на величественную старость grand-maman; бесплодное поле ее безлюбой жизни, лишенной страстей и чувств, становилось все пустынней и пустынней, но это не вызывало ни грусти, ни сожаления; напротив, она считала удачей, что прожила жизнь богобоязненно, имея достаточно времени для заботы о собственной душе и заглушая не слишком громкий голос плоти чтением душеспасительных книг и звонким щебетом птичек. Слава богу, такой истеричной, как Дерксы, она никогда не была, размышляла она с удовлетворением, приписывая эту истеричность, в силу детского почтительного отношения к родителям, не своей старой-престарой матушке, а Дерксам, хотя при мысли о матушке Стефания тоже качала головой, удивляясь, что та, в ее солидном возрасте, так мало размышляет о Небесах и Преисподней, а все сидит со стариком Такмой, и они вместе наверняка вспоминают свои давнишние грехи. Антон – тот вообще закоренелый греховодник, а всего месяц назад на него – в его-то годы! – даже подали в суд по отвратительному поводу: распустил руки, когда его прачка пришла стирать вместе с малолетней дочерью, и тетушка, часто беседовавшая с Иной, знала, что дело прекратили только благодаря вмешательству д’Эрбура – единственного влиятельного члена семьи, имевшего связи; благодаря ему от прачки удалось откупиться, но тетушка Стефания находила, что Антон настолько грешен и истеричен и безнадежно продал свою душу Сатане, что лучше бы вообще не иметь с ним дела – если бы не его деньжата, которые, как она боялась, без ее вмешательства он пустит на греховные дела или отдаст вертопрахам, в то время как они очень даже пригодились бы Ине. И она решила все-таки, несмотря на непогоду, заказать экипаж и отправиться с визитами: сначала заехать к Антону, как договаривались, а потом вместе с ним к Ван Вели, к Лили и Фритсу, чтобы повидать крестников Стефа и Антуанетту: теперь детишек было уже двое, и у нее, и у Антона по крестнику. И эгоистичное сердце старой девы наполнилось нежностью при мысли о детях, которые были отчасти и ее детьми (ведь крестника Антона она тоже опекала), но при этом, размышляла она с удовлетворением, сама сохранила непорочность. Потому что все плотские отношения, даже под покровом законного брака, считала все-таки грехом и обязательно кастрировала своих котов: котов, которые дважды в год, на крышах домов, ведут себя безрассудно и истерично, она не терпела в своём доме; а как-то раз она наблюдала с глубоким удовлетворением за двумя самцами-чижиками в клетке, которые сбились с толку и не могли понять, почему у них не получается спариться, пока после напрасных попыток не угомонились и не уселись, с грустным недоуменным щебетом, рядышком на жердочке, смиряясь с жизнью в неволе, глядя на мир грустными глазками, несмотря на кусочки сахара и листики салата. Вот и правильно, размышляла тетушка, но птичек все равно любила.
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
