Не раз я мучилась, пытаясь сама себе ответить: как жить? Видимо, надо всё-таки уметь заболевать чужой бедой, идти не от себя.
Вместе с тем и Понтий Пилат, и Раскольников очень одиноки, и в них живёт неистребимая потребность в любви. Вот эта спутанность — одиночества, стремления к пониманию и любви, мук совести, в то же время способность к насилию — для меня соединяет их.
Я уверена, нет злых и плохих людей, есть люди несчастные, искалеченные, которых вынудим стать жестокими. Так мир разделился на зло и добро. Но вот что интересно, Булгаков через Воланда утверждает нерасторжимость добра и зла: «Что бы делало твоё добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с неё исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и живых существ… Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и всё живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?» Я привыкла к равнодушию окружающих и долго не верила в добро, обрушившееся на меня в нашей школе, а поверив в него, обрадовалась, что сатана прав и не весь мир таков, ибо всемирное добро, постоянное добро так же, как и зло, всё равно привело бы меня к тому же равнодушию, к одиночеству.
И всё-таки любовь! Понтия Пилата спас Мастер и его с Маргаритой любовь. Понтий Пилат прощён, бессмертен и может договорить с Иешуа Га-Ноцри. Способность любить другого бескорыстно, не требуя любви взамен… любить для того, кого любишь, а не для себя, спасает от беды. Раскольников…»
— Не надо больше читать, я не хочу.
Да, Шура… почему она ещё здесь? Шура стояла передо мной неправдоподобно тоненькая.
— Ты не хочешь потому, что давно никого, кроме себя, не видишь, — вырвалось у меня. — Я так старалась, я так хотела научить вас чувствовать чужую боль!
Девочка съёжилась, медленно пошла в коридор. Я кинулась за ней, повернула к себе, хотела спросить, почему она так изменилась. Но она снова плакала.
Я обняла её за худенькие плечи.
Шура высвободилась из моих рук.
— Я пойду. — Слёз на её щеках не было, они так же быстро, как появились, высохли.
А я долго ещё не могла успокоиться. Сумятица в голове мешала понять то, что произошло с Шурой. С одной стороны, всеми силами я пыталась сделать ребят добрыми и неравнодушными; с другой — создав им «тепличные» условия, затопив их любовью и добром, невольно сама способствовала формированию в них эгоизма и равнодушия, я избаловала их. Только сейчас, после разговора с Шурой, я увидела противоречие, которое раньше ускользало от меня.
И ещё мне было стыдно: я неделикатно говорила с Шурой, я изменила самой себе, своим убеждениям — не встала на Шурино место, не попробовала, не захотела попробовать понять её.
* * *
…Даша возвратилась с Белого моря в шесть утра первого сентября, успела только переодеться и сразу в школу. А в первый же дождь это и случилось. Вечером, как всегда, Даша отправилась к Шуре учить уроки. Разложила тетради с учебниками на столе и стала громогласно, с выражением и комментариями, читать задачу.
Наверное, всё было бы хорошо, если бы не зазвонил в эту минуту телефон.
— Да? — воскликнула Шура. — Ты? — Её лицо растворилось в улыбке. — Нет, ещё не дочитала. А когда тебе сдавать? — Голос Шурки и её сияющая физиономия мешали понять задачу. Но и это Даша выдержала бы, если бы Шурка положила трубку, и всё. А Шурочка решила пооткровенничать. — Знаешь, а он мне в Торопе сделал предложение, — сказала и блестящими глазами уставилась на неё. — Как только мы окончим школу, сразу поженимся. Если, конечно, поступим куда-нибудь. Знаешь, что он мне говорил? Он говорил, что ему со мной легко, он перестаёт нервничать!
Всеми силами Даша пыталась не слушать Шурку. Совсем деградировала. Разве об этом говорят? Никогда она не была такой пустомелей.
Но Шуркин голос буквально въедался в уши, проникал во все клетки Дашиного существа, накачивая её подробной информацией об отношениях Шурки с Глебом. Даша буквально ощущала, как тускнеет, чернеет светло-зелёная дорога, которую они делали в Торопе, сама Торопа с Костей и песнями, Белое море с тундрой и вечным днём… ощущала, как наливаются тупой тяжестью голова и ноги. Единственное, на что её хватило, — она потянулась лениво, зевнула и почти сносно, чуть-чуть растягивая слова, чтобы не выдать себя, сказала:
— Знаешь, я совсем забыла. У Васюка завтра контрольная, он может провалиться. Я линяю.
Вполне сносно получилось: она благополучно выбралась из Шуркиной квартиры под скулёж Бума, который явно рассчитывал, что с ним повозятся или выведут погулять… Но лишь очутилась под дождём, обессилела. Стояла под ним без мыслей и желаний. Когда совсем промокла, медленно, тяжёлыми ногами пошла.
Дождь не помог, сколько ни шаталась под ним. И лишь дома, после того как отогрелась в горячей ванне и улеглась в постель, поняла: с Шуркой отношения нужно рвать.
В эту ночь она даже спала спокойно. И в школу отправилась вполне спокойная: теперь у неё остается одна архитектура да Коська для разговора. Главное теперь — проект, который нужно сдать в институт вместе с документами. Конечно, никто у неё никакого проекта не просит, но так решила она сама.
Уроки проскочили незаметно, по инерции Даша осталась в классе. За спиной, как всегда, привычно, жили ребята: решали задачи, читали, дежурные драили столы и пол. Громадная доска чернела пустотой, и Даша невольно подошла к ней. Только попробовать! Предприятия она вынесет за черту города. А вот здесь поставит жилой комплекс. Здесь будет гора для лыжников, здесь карусель из уютных кафе, тира, кинотеатра, бассейна, библиотеки… Даша чертила на доске условные обозначения построек: всё вместе — улица нового города. На доске так хорошо видно, лучше, чем на ватмане. А на горе и между кинотеатрами с кафе поселились человечки.
Даша не заметила, как ребята смылись обедать.
* * *
Фёдор хмелел. Они вдвоём с Дашей в пустом классе, это впервые в жизни! От Даши к нему идёт странная энергия. Быть рядом с Дашей всегда. Проявлять плёнки с её лицом, вся комната — в её лицах. Даша улыбается. Даша поёт. Даша читает. Даша бежит. Даша играет в волейбол. А над столом самый удачный портрет: глаза — яркие лампочки. Рядом с Дашей он чувствует себя сильным. Не понимая, что делает, Фёдор подошёл к двери, закрыл стулом, прижался спиной к остро торчащим ножкам, забормотал:
В затихающие глаза Я гляжу. Молчу. Я бы столько хотел сказать…
Даша не услышала, чертила. Круги, квадраты, прямоугольники, непонятные строения… Что она там малюет?
— Даша! — крикнул он ей. Даша резко обернулась. Увидев её испуганно вытянувшееся лицо, зажмурился. — Я люблю тебя, Даша.
Долго было очень тихо.
— Что ты? — Даша подошла, коснулась его плеча, он вздрогнул. А она смотрела ласково и сочувственно. — Как это тебя угораздило? Зачем? Прошу тебя, Федя, не надо. Это всё ля-ля. Ты всё выдумал.
