– А поэт ли он? – усомнился я. – Насколько я знаю, у него есть брат, и они оба достаточно хорошо известны своими сочинениями. Но министр, по-моему, писал о дифференциальном исчислении. Он – математик, не поэт.
– Вы ошибаетесь. Я его хорошо знаю, он и то, и другое, поэтому и обладает способностью логически мыслить. Если бы Д. был только математиком, он был бы лишен этого дара, что сделало бы его легкой добычей для префекта.
– Что за странная идея?! – удивился я. – Но это же противоречит общепринятому мнению. Математический ум веками считался образчиком логического мышления.
– Il у a à parier, – возразил Дюпен цитатой из Шамфора, – que toute idée publique, toute convention reçue est une sottise, car elle a convenue au plus grand nombre[86]. Математики, могу вас заверить, сделали все, чтобы это ошибочное мнение, о котором вы говорите, распространилось. Тем не менее, оно ошибочно, как бы они ни старались доказать обратное. К примеру, с мастерством, достойным лучшего применения, они употребляют термин «анализ» применительно к алгебре. Конкретно эта ложь лежит на совести французов, но, если термин вообще имеет какое-то значение, если употребление слова придает ему какой-то смысл, то «анализ» соотносится с «алгеброй» в той же степени, что латинские «ambitus»[87] – с «амбицией», «religio»[88] – с «религией» или «homines honesti»[89] с «уважаемыми людьми».
– Похоже, вы не в ладах с парижскими алгебраистами, – заметил я. – Но продолжайте.
– Я оспариваю годность, а следовательно, и ценность того ума, который культивируется в любой форме, кроме абстрактно логической. В особенности я оспариваю годность ума, который развивается на основании изучения математики. Математика – наука форм и количеств. Математическое мышление – это всего лишь логика, применяемая для наблюдения за формой и количеством. Величайшее заблуждение заключается в предположении, будто истины того, что называется «чистой алгеброй», являются истинами абстрактного или общего порядка. И заблуждение это столь очевидно, что я могу только удивляться тому, до какой степени оно распространено. Математические аксиомы не являются аксиомами общего порядка. То, что истинно в отношении формы и количества, часто оказывается во многом ложным в отношении морали, например. В последней чаще всего сумма частей не равна целому. В химии эта аксиома также не верна. Не верна она и в отношении мотивов, так как два мотива, каждый из которых имеет определенную силу, соединившись, не обязательно имеют силу, равную сумме их сил, отдельно взятых. Кроме этого есть еще множество математических истин, которые являются истинами только в рамках самой математики. Но математик по привычке, пользуясь набором своих ограниченных истин, настаивает на том, что они универсальны, и люди верят в то, что это действительно так. Брайант в своей весьма ученой «Мифологии» упоминает аналогичный источник заблуждения, когда говорит, что «хотя в языческие сказки никто не верит, мы тем не менее постоянно забываемся и строим свои суждения на их основании, как будто они – существующая реальность». Однако в случае с алгебраистами, которые суть те же язычники, вера в «языческие сказки» по-прежнему существует, и основанные на ней заключения делаются чаще не из-за «забывчивости», а из-за какого-то необъяснимого скудоумия. Короче говоря, я еще не встречал ни одного математика, которому можно было бы доверять в чем-либо, выходящем за рамки вопроса о тождественности корней, или который втайне не верил бы свято, что x² + px всегда и при любых условиях равняется q. Попробуйте, хотя бы ради эксперимента, сказать одному из этих господ, что на ваш взгляд могут существовать обстоятельства, при которых x² + px равняется не совсем q, и после того, как он поймет, что вы имеете в виду, вам лучше будет как можно скорее убраться от него подальше, поскольку он как пить дать набросится на вас с кулаками.
Последнее его наблюдение меня очень рассмешило. Дюпен же тем временем продолжил:
– Я хочу сказать, что, если бы министр был не более чем математиком, префекту не пришлось бы выписывать мне этот чек. Однако мне известно, что он не только математик, но еще и поэт, так что мои оценки соответствовали его возможностям в соответствии с теми обстоятельствами, которые его окружали. К тому же мне известно, что он искушенный intriguant[90] и на делах придворных собаку съел. Поэтому я посчитал, что такой человек не может не догадываться, какие действия вызовут его поступки. Он наверняка должен был предвидеть (и события показали, что он действительно это предвидел), какие на него будут расставлены ловушки. Предвидел он и тайный обыск в своем поместье. Его частые ночные отлучки, которые вселили в префекта такие надежды, я воспринял как уловку с его стороны. Он специально давал возможность провести у себя дома проверку, чтобы полиция как можно скорее пришла к заключению, что письма в доме нет, и это ему удалось, потому что Г. в конце концов к такому заключению и пришел. К тому же я чувствовал, что в голове министра возникли мысли, суть которых я вам только что так старательно объяснял, мысли о неизменности принципа, по которому полиция проводит поиск спрятанного предмета. Это неминуемо заставило бы его отказаться от использования обычных тайников. Я догадывался, что он не настолько глуп, чтобы не понимать, что префекту, с его иглами, сверлами и лупами, заглянуть в любой самый хитрый и труднодоступный уголок в его поместье будет не сложнее, чем открыть обычный шкаф. Словом, я понял, что, если даже он не додумается до этого сам, ему просто придется прибегнуть к какой-то очень простой уловке. Возможно, вы помните, как во время нашего первого разговора префект рассмеялся, когда я предположил, что загадка эта оказалась ему не по зубам, потому что решалась слишком просто.
– Да уж, – сказал я. – Прекрасно помню, как это его рассмешило. Я думал, у него колики начнутся.
– Материальный мир, – продолжил Дюпен, – во многом сходен с миром бесплотным, поэтому некоторый оттенок истинности обрела риторическая догма о том, что метафора, или сравнение, может усилить довод или приукрасить описание. Например, принцип vis inertiae[91] воспринимается одинаково как в физике, так и в метафизике. Если для первой истинно то, что большое тело привести в движение труднее, чем маленькое, и что последующий его momentum[92] находится в соответствии с этой трудностью, то для второй не менее истинно, что более высокий интеллект, хоть он и настойчивее, стабильнее и содержательнее в работе, чем интеллект менее развитый, в движение приходит неохотнее, и первые шаги даются ему труднее и с бóльшим сомнением. Опять же, вы когда-нибудь замечали, какие из вывесок над входами в магазины привлекают к себе больше внимания?
