Неизвестно, какую отчаянную месть со стороны жителей Вондервоттеймиттиса могло бы повлечь за собой это наглое нападение, если бы горожан не удерживало одно обстоятельство: до полудня оставалось всего полсекунды. Колокол вот-вот должен был зазвонить, и всякому необходимо было взглянуть на свои часы. Однако же было видно, что в этот самый момент незнакомец на колокольне проделал с часами что-то такое, чего ему делать вовсе не следовало. Но поскольку они начали бить, ни у кого не было времени наблюдать за проделками франта: все считали удары колокола.
«Раз!» – пробил колокол.
– Раз, – повторили маленькие старички Вондервоттеймиттиса, сидя на своих обитых кожей креслах.
«Раз!» – сказали их карманные часы. «Раз», – сказали часы хозяек. «Раз!» – сказали часы мальчиков и позолоченные часики на хвостах у свиньи и кошки.
«Два!» – продолжал большой колокол.
«Два!» – повторили часы с музыкой.
«Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять!» – сказал колокол.
«Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять!» – вторило эхо.
«Одиннадцать!» – сказал колокол.
«Одиннадцать!» – согласились его маленькие товарищи.
«Двенадцать!» – сказал колокол.
«Двенадцать!» – отвечали они, совершенно удовлетворенные, понижая голос.
– Полдень! – сказали старички, кладя часы в карман.
Но колокол еще не закончил.
«Тринадцать!» – прозвонил он.
– Дьявол! – простонали старички. – Тринадцать! Тринадцать! О господи, тринадцать часов!
Как описать страшную сцену, которая за этим последовала? Весь Вондервоттеймиттис находился в замешательстве.
– Что с моим желудком? – заревел каждый мальчишка. – Мне уже час хочется есть.
– Что с моей капустой? – вскричали старухи. – Она уже час как разварилась.
– Что с моей трубкой? – завопили старички. – Гром и молнии! Она уже с час как потухла.
И они опять в гневе наполнили свои трубки и, сев, начали так свирепо пыхтеть, что вся долина вдруг покрылась непроницаемым дымом.
Между тем все кочаны капусты вдруг покраснели, и, казалось, сам дьявол завладел всем, что имело форму часов. Резные часы над каминами заплясали как заколдованные, а те, что стояли на каминных полках, принялись отбивать тринадцать раз, причем маятники их так метались и дергались, что страшно было слушать и смотреть.
Но хуже всего было то, что ни кошки, ни свиньи не могли более выносить поведение часов с музыкой, привязанных к их хвостам; животные бегали, брыкались и царапались, кричали, визжали и мяукали, бросались людям под ноги, словом, производили ужаснейший шум и суматоху, какие только может вообразить себе здравомыслящий человек.
В довершение бедствий маленький негодяй на колокольне усердствовал изо всех сил. По временам его можно было видеть сквозь дым. Он сидел на смотрителе, который лежал, вытянувшись на спине. В руках негодяй держал веревку колокола. Он дергал за нее, и при этом раздавался такой звон, что у меня и теперь звенит в ушах, едва я о нем вспомню. На коленях у него лежала огромная скрипка, которую он терзал обеими руками, делая вид – вот-то олух! – будто бы играет «Джуди О’Фланнаган и Пэдди О’Рафферти».
Видя столь жалкое положение дел, я с отвращением оставил город и теперь взываю о помощи ко всем любителям точного времени и кислой капусты. Пойдемте туда всей толпой и, сбросив негодяя с колокольни, восстановим в Вондервоттеймиттисе прежний порядок!
