Леонтий молчал. «Да, конечно. Сейчас меня арестуют».
— Большевики всегда знают, что делают. Займут поселок, сразу — Совет, а мы — спорим, спорим. И все хотим старое возвратить. Большевики Усть-Медведицкий округ заняли, сразу — комитеты, Советы. Какое там оно будет, никто не знает, а сейчас главное — новое это! А мы придем — опять губернатора, приставов тащим…
«Провоцирует? Или пьян очень?..»
До поезда было еще два часа.
«Ну что ж! Играть, так играть».
— Если бы эти слова ваши, Фотий Фомич, да услышал ваш сын…
— Семен? — спросил Варенцов и сморщился, подняв на Леонтия налитые кровью глаза. — Семен мой об этом особый проект Войсковому Кругу подал. Его за то уже и в полк отослали. Никакие благодарности не помогли!
— И-и когда? — еле выдавил из себя Леонтий: то, что он об этом не знал, было промахом немаловажным. — И кто же вместо него? Из наших кто-нибудь?
Он быстро перебирал в памяти: «Неведров, Ертушенков, Чекурин».
— Своего? Так тебе теперь и дадут своего поставить! Из Екатеринодара, от Деникина, хлюста прислали, вон он, — Варенцов ткнул пальцем в сторону офицера с шашкой. — С утра с ним пью. Может, добьюсь, чтобы Семена из полка назад забрали. Если не брешет, он его на этих днях для окончательной сдачи дел вызовет.
Леонтий оглянулся. Патруль уходил от офицерика, а тот с победоносным видом смотрел на хозяина ресторана и официантов.
— И когда ж это произошло?
— В Луганске, в полку, он неделю уже.
Фотий Фомич покачнулся. Леонтий едва успел подхватить его. Старик тяжело вздохнул:
— Старый я уже, чтобы ведрами пить, — и вдруг он обнял Леонтия и спросил негромко и тоскливо: — Сватов-то когда пришлешь?
Леонтий указал на зал ожидания:
— Красные далеко от города?
Фотий Фомич пожал плечами. Леонтий ответил ему таким же жестом:
— А вы говорите — сватов.
Фотий Фомич широко открыл глаза и произнес злым шепотом:
— Смотри не продешеви. К утру переброска добровольцев начнется. До самой Москвы погоним. Зря, что ли, монархистам независимость Дона продали?
Офицер в черкеске, качаясь, подошел к ним.
— Пошли, дед, — сказал он Фотию Фомичу, как-то вбок, словно бодаясь, дергая головой. — Не з-знали, с кем имеют дело, — он уставился на Леонтия. — Кто такой? А ну? Кто такой?
Леонтий улыбнулся, пожал плечами, пошире распахнул шубу, чтобы была видна крахмальная рубашка и золотая цепочка поперек жилета.
— Мясоторговец я, Леонтий Артамонов Шорохов. Торговля в городе одна из самых больших. Мясник. По своим делам в Ростов собираюсь, прикуплю, может, чего там…
— Дуси моей жених, — твердо сказал Фотий Фомич, и слова его прозвучали как угроза: «Отопрись-ка потом!»
— Это хорошо, хорошо, — сказал офицерик, и было не ясно, к чему относятся его слова: к тому, что торговля Леонтия одна из самых больших, или к тому, что Дуся Варенцова — его невеста.
Вдруг он строго посмотрел на Леонтия:
— Ну ты, мясник! Сколько ты можешь пожертвовать на дивизию генерала Шкуро?
Он спросил это таким деловым и трезвым голосом, что Леонтий вздрогнул. Но ответить ему офицерик не дал.
— От всех сословий сто тысяч надо, — продолжал он. — От себя десять тысяч дашь, делегатом от торговцев пойдешь, генеральскую руку пожмешь!
— Дам, — твердо произнес Леонтий: дивизия генерала Шкуро входила в состав добровольческой армии — Фотий Фомич сказал правду.
— Одиннадцатого в шесть вечера на Московскую явишься. Прямо ко мне. Генерал здесь ночью будет, — он подхватил Фотия Фомича под руку и пошел с ним в ресторан. — И чтобы деньги принес! — крикнул он уже от двери.
Леонтий еще с минуту или даже две постоял: не вернется ли Фотий Фомич за ним, — потом беззаботно вышел через зал ожидания на перрон. Поезда еще не было. Он вернулся в зал ожидания. Чтобы сдержать дрожь, прислонился плечом к стене. Итак, переброска начинается. С распрями в белом лагере покончено. Добровольцы идут спасать Дон. Одиннадцатого в городе будет Шкуро. Какие все это важные сведения! Только бы донести их связному! Только бы он пришел к синематографу «Белое знамя»!
* * *
То, что Афанасий Гаврилов тоже едет в ростовском поезде, он обнаружил на разъезде, когда отъехали уже верст тридцать пять. Поезд остановился, стали отцеплять паровоз. Леонтий заспешил в голову состава. И вот там он обнаружил среди рабочих-ремонтников Афанасия. Получалось, что провокатор едет за ним в Ростов. Хочет накрыть на связи?
Но он не стал прятаться. И сразу же был за это вознагражден: увидев его, Афанасий вроде бы даже обрадовался и, отозвав в сторону, сказал:
— У Персиановки путь испорчен. Я с ремонтниками послан туда.
— Персиановка! Она ж возле Ростова! А меня нельзя с вами? Я заплачу, ты же знаешь! Хорошо заплачу! — говорил он и думал: «Значит, и верно — пойдут добровольцы. Потому-то подпольщиками путь и разобран!»
К паровозу подцепили два товарных вагона, платформы с рельсами и шпалами. Рабочие погрузились в теплушки. Вместе с ними влез и Леонтий. Сел в углу, тщательно запахнув шубу, почти слившись с темными стенками вагона.
Тронулись. Ремонтники сгрудились у печки-буржуйки, молчали.
Поезд все убыстрял ход. Афанасий вдруг подошел к Леонтию, наклонился к нему, прошипел:
— Путь-то не просто испорчен. Разобрали его або взорвали. А рабочие эти за них. Потому меня и послали. Посмотреть, кто тут да что. А никого, кроме нас с тобой, в этом вагоне надежных нет. Специально так сделано, чтобы послушать, что говорить будут.
Леонтий видел по голосу и всему поведению Афанасия (и по поведению ремонтников тоже), что всем уже ясно, кто такой Афанасий, и что тот боится их, растерялся, не знает, что делать.
Он ничего не ответил. Афанасий опять ушел к печурке. Несмотря на тряску, Леонтий попытался задремать в своем углу.
И, наверно, не больше чем через час Афанасий снова подошел к нему, но уже совсем бледный, заслонил его собой и протянул руку:
— Бери. Они меня убить хотят.
Он сунул Леонтию в грудь рукояткой большой артиллерийский наган.
— Бери. У меня тоже есть.
Леонтий колебался не больше секунды: «Шантаж? Но тем более надо так поступить, если это шантаж!» Он быстро встал и, отмахиваясь от Афанасия, закричал:
— Мне-то чего ты наган суешь? Я — купец! Мне твой наган ни к чему!
— Тихо, дурак, — истерично взвизгнул Афанасий. — Нас обоих убьют! Балда!
Их уже обступили, вырвали наган из рук Афанасия, а его самого потащили к открытой двери вагона. Поезд шел под уклон, скорость была огромная. Афанасий вопил:
