– А ты? Ты тоже полон печали?
– Я говорю о безличной, обобщенной печали. О тишине, царящей в городе на рассвете. Конечно, и я полон печали. И ты, и Джонни, и Рози.
– Я? Еще чего. Я просто злюсь – на то, что ты никак не хочешь переселить нас из этой убогой дыры, вот и все.
– Не могу. Если бы я мог! Но не могу. А даже и мог бы, – ну где мы найдем такое место, в котором не окажется каких-то своих недостатков, которые нам снова будут не нравиться? Везде ведь все более-менее одинаково, так что, я думаю, тебе лучше выбросить из головы то, что мы живем в дыре и этот дом убогий. Это не так. Дом как дом. Несколько минут на зад я его весь осмотрел как будто новыми глазами. Так бывает: куда-то рвешься, хочешь убежать, когда дело совсем в другом. Ты просто больше не акцентируй на этом свое внимание. Лучше наслаж дайся жизнью.
– Ага, если бы это было так легко.
– Давай сделаем, чтобы это было легко.
– Как?
– Да просто смотри на этот дом открытыми, приемлющими глазами. У нас два полноценных дома в одном новехоньком здании, прекрасный двор, большой подвал с гаражом, все полностью оплачено, две кухни, две ванные, две печки, на стенах картины хороших художников, полно книг, пианино, фисгармония, радиоприемники, патефоны. Все это в Калифорнии, на моей родине. К тому же еще и в Сан-Франциско, где я прожил лучшие годы своей жизни. Да, он стоит в ряду точно таких же домиков, в которых живут отставные военные невысокого ранга, приказчики из универмагов, банковские кассиры и тому подобный люд, но какая разница? Денег нам хватит на год. Это может быть год спокойствия, трудов и наслаждений, а время от времени можно будет даже съездить на пару денечков в Рино.
– Я тут чувствую себя просто ужасно. Словно меня здесь бросили одну и забыли. Я понимаю, звучит глупо, потому что здесь у меня муж, здесь мои дети, но это так. Не знаю почему. Хочешь знать, о чем я мечтаю? О том, чтобы мы продали этот дом и уехали в Нью-Йорк. Почему нет-то? Сейчас мы можем выручить за этот дом больше, чем заплатили тогда. Можем продать его вместе с мебелью, избавиться от всего, уехать в Нью-Йорк налегке, снять там новую квартиру, обставить ее, начать все с чистого листа.
– Ну, вообще-то, мне не хочется в Нью-Йорк, но это можно обдумать.
– Да что тут думать!
– Позволь я об этом подумаю. Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя брошенной и одинокой.
– Твои-то все здесь! А моих никого.
– Но мы ни с кем никогда не видимся. Мы с ними увиделись, только когда ты на этом настояла.
– Это потому, что я ненавижу твоих родственников, а ты моих, вот и все.
– Ну хорошо, все так, но мне здесь всегда лучше всего работалось, да и для детей, мне кажется, здесь лучше, чем в Нью-Йорке, но я подумаю, я подумаю. Мне, честно говоря, не хочется над этим думать, но бог с ним, я подумаю. Только я немножко расслабился, и здрасте… Но я не хочу, чтобы ты чувствовала себя брошенной и одинокой. Это того не стоит. Ничто этого не стоит.
– Я не к тому, чтобы прямо сейчас. На то, чтобы продать дом, нужно около месяца. Да и на то, чтобы найти жилье в Нью-Йорке, тоже нужно время. Слушай, в Нью-Йорке сейчас сколько? Ага, полдесятого. Давай я позвоню в агентство по недвижимости, которое с нами работало той зимой, когда мы жили на Лонг-Айленде?
– О’кей. Посмотрим, что у них есть.
Мужчина принес из холла телефон на длинном шнуре, вручил его женщине, и вскоре она уже разговаривала с той же сотрудницей агентства по недвижимости, с которой имела дело когда-то в Нью-Йорке. Пока женщина разговаривала (а разговаривала она довольно долго), мужчина бродил по дому.
– У них есть несколько чудесных предложений, – наконец объявила она.
– Почем?
– Ну, самое дешевое – десять тысяч в год.
– Это слишком дорого. Если за этот дом со всей обстановкой удастся получить двадцать пять тысяч, в сумме у нас окажется тридцать одна. Долги, которые надо отдавать срочно, тянут тысяч на двадцать. Остается одиннадцать. К тому времени, когда мы будем готовы ехать, у нас уйдет по мелочам минимум тысяча или две, но пусть это будет тысяча. Остается десять. Чтобы на новом месте обставиться, даже в рассрочку, потребуется как минимум тысячи четыре или пять сразу и по меньшей мере пятьсот в месяц в течение пары лет. Остается пять тысяч. А там одной квартплаты почти тысяча в месяц. Как ни крути, это дьявольски неподъемная ноша, и жаль, конечно, но выходит так, что переезд нам придется малость отложить. А тем временем надо как-то постараться, чтобы заработал этот дом. Ты согласна со мной, что пытаться съехать отсюда сейчас было бы ошибкой?
– Ну, наверное, – сказала женщина. – Вот гады, какую квартплату дикую дерут! Почему нельзя снять хорошую квартиру за пятьдесят долларов в месяц?
– А как выглядит та квартира, за которую просят десять тысяч в год?
– Ну, если уж совсем честно, она не многим больше одной из этих наших квартир. Жилье в Нью-Йорке такое дорогое! Зря только я звонила. Но что же нам делать-то?
– Лично я сейчас лягу спать, – сказал мужчина. – Как начну обо всем этом думать, сразу в сон клонит. Просить тебя взглянуть на этот дом по-иному не буду: вижу, что ты все равно не сможешь.
Он снова лег в кровать.
– Все, больше не буду просить тебя пытаться как-то так себя переломить, чтобы этот дом тебе понравился. Уедем, ладно, уедем. Куда-нибудь да уедем. Если не сможем в Нью-Йорк, значит уедем еще куда-нибудь, где тебе понравится. Куда угодно. А ты давай-ка ложись спать тоже. Забудь, все забудь. Мы это сделаем. Уедем отсюда – как только, так сразу.
Ну вот, гнетущая ноша снова давит, тревога вернулась, опять та же напряженность, глубинное беспокойство, все то, что изводило его и прежде.
Он просто слабеет, сдает, вот и все. Нет в нем былой неутомимости, вся вышла. Стареет, и хромота теперь с ним навсегда, чтоб знал и помнил. Вон туша стала какая жирная, живот торчит вперед, шея как у быка. Все это стало теперь грузом, заставлять себя таскать который он никогда не собирался, но вновь вернуться в былую форму, к добрым старым былым размерам он просто не способен, он не в силах вернуть себя к былой упругости, легкости и быстроте. Стал медленным, тяжелым и усталым. Мордатый стал от обжорства – ужас! – а вместе с тем, если не есть так много, вообще ноги протянешь: попробуй-ка потаскай такую тяжесть.
Да, думал он, вот оно дело-то в чем: старым стал, жирным и медленным – и это в том возрасте, когда мужчина должен только-только входить в самую силу. Старый стал, жирный, глупый боров. Ай, красота! Это дело надо заспать. Забыться сном. Проспать все к чертовой матери. Проспать весь день, потому что ночь, слава богу, упущена. Все проспать, чтобы не втискиваться в режим, не переходить опять к спанью по ночам и работе днем, не возвращаться к правильному распорядку, а просто забыться на несколько часов и за эти несколько часов чуть-чуть отдохнуть, чтобы не впасть в совсем уже свинский ступор. Спать, но не для восполнения сил, когда свежим и бодрым потом встают и снова берутся за прерванную работу, а чтобы на время умереть. Спать, чтобы немножко приблизить смерть, впустить ее в себя чуть глубже, дать завязаться еще слою жирка, чтобы медленность стала еще медленнее, еще дальше в угол задвинулись остатки пыла и энергии нормального смиренного трудяги, идущего на работу по налитым печалью рассветным улицам. Спать, чтобы, убежав от жизни, заключить в объятия смерть.
