– Не прикасайся к моему ребенку! Не разговаривай с ним! – Опять пинок, на сей раз в спину. – Никогда! – Следующий пинок пришелся по ребрам. – Никогда! Nie! – Она орала, ребенок вопил. – Das ist eine Hexe[41], – взвизгнула фрау Вайс и взяла ребенка за подбородок, понуждая его смотреть на Аду, – недочеловек.
Затем она поставила мальчика на пол:
– Ты не станешь ее бояться. Ты много лучше ее. И ты должен вести себя по-мужски.
На лбу фрау Вайс выступили капли пота, ладонь, лежавшая на макушке мальчика, подрагивала. И Ада поняла: фрау Вайс боялась ее.
Вы сделали меня пленницей, думала Ада, своей рабыней, но я раскусила вас, фрау Вайс. Вам надо быть жестокой, чтобы выжить. Но жестокость уничтожит вас прежде, чем уничтожит меня. Вы ненавистны самой себе, поэтому и взъелись на свою портниху. Без меня кто даст вам это ощущение личного превосходства? Кто сделает вас красивой?
А что, если я дам вам отпор? Острые ножницы всегда у меня под рукой, один бросок – и кровь хлынет из вас пенистым фонтаном, и вы будете извиваться, как змея, у моих ног. Тогда я возьму Томаса, обниму его крепко и больше не отпущу никогда. Почувствовать его тело в своих объятиях, развеять его страхи, утереть ему слезы – ради этого многим можно рискнуть.
– Оденься, монахиня! – рявкнула фрау Вайс, потом погрозила пальцем ребенку: – Мы сделаем из тебя мужчину, Йоахим.
Она выскочила вон из комнаты, заперла за собой дверь, оставив Йоахима с Адой. Малыш колотил по двери, лицо его покрылось красными пятнами, а кричал он так неистово, что начал икать и задыхаться:
– Mütti, Mütti[42].
Ада торопливо натянула рясу, надела апостольник, наплечник и разложила на столе поплин, готовя ткань к кройке; в голове у нее звенело от воплей ребенка.
Если она заговорит с ним, гнев фрау Вайс в первую очередь падет на мальчика. Фрау Вайс назвала его Йоахимом, но Аду не проведешь. Будь он действительно сыном этой фрау, у нее бы сейчас все внутри переворачивалось, она бы не вынесла страданий мальчика и уже давно вернулась. Недаром говорят: пуповина, соединяющая мать и ребенка, никогда не обрывается. И разве безоглядная любовь, что Ада испытывала к мальчику, не являлась весомым доказательством, что это Томас, ее Томас.
Когда война закончится, когда немцев победят, а Гитлера уничтожат, Ада покажет фрау Вайс, что такое материнская любовь. Она нежно обнимет Томаса, не плачь, мамочка с тобой. Отвезет его домой. Найдет им приличное жилье. Маленький коттедж в деревне. В школьные годы Ада каждое лето ездила в Кент, в лагерь от фонда «Детский отдых в деревне». Розы вокруг входных дверей, мальвы в садах, соломенные крыши. Загляденье. Туда они и отправятся. Там они будут счастливы. Лучше места не найти. А если Станислас их разыщет, она скажет ему: уходи. Какой из тебя отец? Ты нам не нужен.
– Mütti, – рыдал Йоахим, в ужасе таращась на Аду.
Ада притворялась, будто не замечает его. Она догадывалась, что фрау Вайс наговорила мальчику много небылиц про нее, мол, Ада – злая колдунья, вредительница. И конечно, подойди она к мальчику поближе, с ним бы случилась истерика. Надо петь, осенило Аду, просто петь.
В Пэддингтон-Грине жила Полли Перкинс,
Прелестна, как бабочка, горда по-королевски.
Она вернулась к работе, разрезала ткань, пометила вытачки. Второй куплет, теперь громче и так до самого конца:
Черны ее глазки, как семечко груши,
А голос так нежен, невольно заслушаешься.
Томас перестал кричать. Краем глаза Ада увидела, что он оторвал ладошки от лица и смотрит на нее. Он все еще всхлипывал, болезненно вздрагивая. Ада продолжала петь:
Локоны вьются, мила чудо как.
Думал, она любит меня, – ну и дурак!
Заключительный протяжный всхлип, и слезы мальчика высохли. Ада снова запела, и довольно громко, но не настолько, чтобы фрау Вайс могла услышать за дверью.
В Пэддингтон-Грине жила Полли Перкинс,
Прелестна, как бабочка, горда по-королевски.
Она умолкла. Томас стоял, хлюпая носом, и пристально глядел на нее. Ада принялась закалывать вытачки. Мальчик опять заплакал, и Ада опять запела.
Я звал ее замуж. «Бог мой, что за бред.
Ты вроде рехнулся» – таков был ответ.
Мальчик затих. Как же ей хотелось улыбнуться ему, сказать: Ich bin sein Mütti, Tomichen[43]. Я тебя не обижу. Ты любишь музыку, да? Не бойся меня. За дверью раздались шаги фрау Вайс. Едва переступив через порог, она схватила ребенка за руку и уволокла прочь.
Ада по-прежнему отсчитывала месяцы по регулам, делая пометки мелком на столешнице: слева месяцы, справа год. Уже полтора года она здесь, у фрау Вайс. Июнь, 1943-й. Долгие дни и ночи, тянувшиеся до рассвета, пока Ада мастерила из льна юбки, из батиста блузки, купальники из плотного хлопка и нижнее белье из парашютного шелка особой выделки. Если она не успевала, фрау Вайс била ее ременной пряжкой или тем, что попалось под руку. Шелк цеплялся к пальцам, и Аде приходилось прижимать его к столу и втыкать иголку сначала сверху, а потом снизу, иначе заусеница могла выдернуть нитку и ткань сморщилась бы. Ада подносила белье к лицу, гладила шелком по щекам, оборачивала вокруг тыльной стороны ладони, предварительно сжав кулак, чтобы ее щербатые пальцы не смяли ненароком нежную гладь. Шелк был мягким и теплым, как рука ребенка, ее ребенка, ее Томихена.
Теперь она шила и на Томаса. Уже не малышу, но маленькому мальчику требовались рубашки и курточки, шорты и комбинезоны. С этими вещичками Ада возилась с особым тщанием, вышивала машинку на кармашке или медвежат на спинке. Ребенок все еще кричал по ночам, и Ада пыталась разгадать, что за кошмары являлись ему во сне. Днем она слышала, как он играет на лужайке в саду, от которого Аду отделял двор. У него был велосипед со скрипучими тормозами, и однажды утром, когда выносила ведро, Ада, спрятавшись за розовым кустом, заглянула в сад. Обычный детский велосипед, низкий, черный, с большими толстыми колесами и двумя маленькими для поддержки. Наверное, Томас уже научился кататься на велике. Он умный паренек. Вечером Томас забыл занести его в дом; велосипед, пролежавший всю ночь на траве, походил на механизм разбитых часов.
Она надеялась увидеть Томаса в саду. Ада слышала его голос, повизгивания и смех, но его всегда уводили в дом, когда она выходила с ведром. К сентябрю, когда ночи опять взяли верх над днями, а первый морозец искусал золотистый боярышник и покрыл траву корочкой льда, Ада поняла, что мальчика ей уже не увидеть, – лето кончилось.
Ада проснулась как от толчка. Ее разбудило ровное жужжание, так жужжит швейная машинка или пчела, глубокий протяжный звук с легким шипением. Приближаясь, звук становился громче.
