V
Что верно, то верно — мое личное дело прозрачным назвать нельзя, и, надо сказать, это потребовало от меня определенных усилий. «Но, ответьте, будьте любезны, вы никогда не принадлежали ни к каким революционным движениям? — Я? Да с чего вы взяли!» Я вынужден был повторить это тысячу раз. Но если не обращать внимания на нескольких кретинов, что регулярно посылали мне анонимные письма о моем так называемом «предательстве», а также моем столь же мнимом «подлоге» (о эти добропорядочные зомби с низкими лбами, или деревенские сумасшедшие вроде Августена Дюбуа, неприметные в своей диаспоре), наши Корректирующие Органы постепенно отказались от мысли разгадать мою игру, настолько все было прозрачно, невинно, следовательно, не поддавалось квалификации. Франсуа давно уже не жил во Франции, наше движение никогда не было организацией структурированной (то есть куда можно было проникнуть), все было каким-то побочным, диагональным и, в сущности, для постороннего человека недоступным пониманию. Таким образом, соблюдался status quo. Что касается существа дела, то лучше было бы сообщить мне напрямик, что меня не выносят как такового, то есть мой рост, дыхание, как я двигаюсь, разговариваю, сплю. Разумеется, проблема существовала, но трудно было ее выразить откровенно расистским, бесчеловечным способом, противоречащим элементарным правам человека (и кто знает, с этой сукой, адвокатессой-еврейкой, не организовали бы против нас какого-нибудь процесса по обвинению в клевете). Поскольку жизнь в Обществе была отнюдь не моим делом (чего никакое Общество никогда не допустит, проецируя на вас беспрестанно свои интриги и страсти по своему образу и подобию), все было к лучшему в этом наименее худшем из всех лживых миров. Наркоманы социального, жертвы социомании, у них свое расписание, у вас свое. Для вашего же спокойствия достаточно время от времени подбрасывать им небольшую дезинформацию. Тогда они торопятся, лают, кусаются, истекают слюной, испражняются, обнаруживают довольно скоро, что речь идет о косточке из пластмассы, тогда они ворчат, фыркают, недовольно брюзжат, расходятся. Подтереть за ними — и все дела.
Сплетни, пересуды, слухи, которые никто не проверяет, портреты наоборот, притворно-отеческие или насмешливые отзывы, привычная рутинная повседневность, ничего. Жертвы социомании подобны флюгерам, последняя из услышанных новостей их опьяняет, текущие события их переполняют, неделя дня них — размером со вселенную. Как же, весь день на телефоне, с утра до вечера… «Говорят, что… — Нет? — Да. — Не может быть! — Да говорю же вам! — Вы что, шутите? — Да какое там! — Невероятно! — И тем не менее это так. — Нет, правда, что ли, она это сделала? — Ну да, и он тоже. — Это плохо кончится. — Еще бы».
Язвительность прогрессирует, время идет, долгожданная онкология дает, наконец, о себе знать, легкие, простата, матка, кишечник, поджелудочная железа, костный мозг. Сердечный приступ поражает мужика прямо среди бела дня, другого настигает Альцгеймер. Одна женщина поправляется на пятнадцать килограммов за месяц, другая за три недели становится скелетом. Выкидыши, аборты по социальным показаниям, нарушенный овариальный цикл, тут киста, там киста, щадящая ампутация, текущие дела. Болезненные месячные, вялый мочевой пузырь, боль в пояснице, люмбаго, смещенные позвонки, гепатиты, ангины… За это время они усилили свои позиции, повысили коэффициент прибыльности, они приглашали пообедать, поужинать, пропустить стаканчик, они язвили, годами не ездили в отпуск, не знали выходных, прогуливали административные советы, оказывались в центре внимания прессы, жертвовали личной жизнью. Они ходили в театры, в кино, они показывали себя на публике, дорого продавали слухи о себе, о своих мужьях, женах, любовниках, любовницах, детях, собаках, кошках, мимолетных романах, квартирах, переездах, приглушенных скандалах, биржевых прогнозах, перспективах бюджета, перелистывали газеты, следили за рекламой, попавшей на телевизионные каналы благодаря слиянию банков, и прочее, и прочее. Слышу, как Дора говорит мне: «Ты осознаешь, что мы уже три недели, как не смотрели телевизор? — Неплохо, это уже, можно сказать, прогресс. — Но ты еще все-таки покупаешь газеты и журналы и читаешь их. — По двадцать минут, засекай время. — А фотографии? — Ровно одну минуту. Они же все были проявлены раньше, чем сняты. Взгляни на цену. — Где это? — Да в самом тексте. — А как же все эти газетные утки? Папарацци? — Фальшивка. Обо всем, или почти обо всем, договорились заранее. Остается просто симулировать бурную деятельность, изображать соперничество. Это же индустрия, в которой занята уйма народу. — А репортеры? — Что репортеры? Они идут туда, куда им велят, делать фотографии, которые давно уже сняты. Свидание снято, пожалуйста, наличными. — Ты преувеличиваешь. — Ты так думаешь? — Ну а критика? — Какая, интересно? — Ну, вообще, критика. — Та же мафия. — И тем не менее X. полагал, будто держит все в своих руках, всю эту мафию, директоров, а его фильм провалился. — Его фильм был слишком плох, есть же какие-то пределы. — Но он-то сам думает, что против него организовали заговор. — Ну а что ему еще остается думать? — A Y. с его книгой? — Та же история. Книга полная дрянь. — И тем не менее она продавалась. — Продавалась, но не читалась. — Так что, справедливости не существует? — Социальной? Нет, конечно. Случаются иногда отклонения от нормы, но это слишком грубо, это не система. Рабы тоже имеют свои представления о чести. И они, бывает, устраивают забастовки. Иными словами, Система тоже знает, до какого предела можно дойти, принцип Андерсена. Первый обалдевший, который осмелится сказать, что Принцесса голая, имеет некоторые шансы поразить Банк. Только необходимо, чтобы Принцесса и в самом деле оказалась голой, и еще нужны глаза, чтобы это заметить. Нынешних младенцев накачивают наркотиками, чтобы она всегда казалась им одетой, есть такие специальные соски».
Никакое человеческое существо мужского и уж тем более женского пола не принимает без причины, за просто так, научную истину, это вещь известная. То, что вид, к которому они принадлежат, является случайным результатом некоей космической катастрофы, которой попросту могло и не произойти, представляется им совершенно невероятным, абсурдным. Мы были необходимы, восклицают они, наш мозг это доказывает, Бог создал нас по своему образу и подобию (в Бога они, вообще-то, не верят, за исключением именно этого пункта). Мы — космическая катастрофа? Несчастный мечтатель-любитель, несчастный Сирано, несчастное ядро. Эволюция завершилась именно нами, все происходило ради нас, с мыслью о нас. Доказательство… ну, хотя бы, наша чековая книжка. Что, бактерии существовали уже три миллиарда лет назад? Какой-то там креветке на прошлой неделе исполнилось тридцать миллионов? А до того, как появились мы, прошло четыре миллиона лет? Ну и что? Все идет по плану. Весьма трогательная, не правда ли, столетняя дама только что почила в бозе: беззубая, глухая, вся в гнойных струпьях, в старческом маразме, но какая в свое время это была красавица, которой восхищались и перед которой преклонялись. Президент Леймарше-Финансье и госпожа Лежан, заведующая приютом, — у всех у них есть основания заявлять с искусно наигранным волнением, что она «была им, как мать». Это очень торжественные моменты, первый, кто засмеется, получит уведомление об увеличении налога. Президент чуть ли не плакал. Госпожа Лежан оставалась более сдержанной, безмятежной. Еще две столетние дамы были на подходе.
