В панике Май тихо нырнул за дверь, но артист, уловив движение, бросил ящичек в свою суму и воинственно обернулся. Май вошел в комнату, склонил мокрую всклоченную голову на бок и глупо вякнул:
— А Вакулы-то с чертом нету.
— Да ну? — вызывающе ухмыльнулся Василий. — Видно, в Петербург упорхнули. Мы сейчас тоже по воздуху двинемся. На лестнице-то здесь ночью — притон наркоманов. Что вылупили свои желтые глаза? Про наркоманов непонятно? Когда мы вертеп по лестнице волокли, шприцы под ногами: хруст-хрусть!.. А теперь, господин беллетрист, откройте вон тот чемодан, выньте бандуру и держите при себе до машины. Хоть пользу напоследок принесете.
Май повиновался, путано соображая, как незаметно подсунуть Василию пятьдесят долларов. Бандура оказалась бутафорской: тяжелой, скользкой от лака. Вид ее подрывал доверие к народному искусству. Она вывернулась из неумелых рук Мая, больно двинув его по колену, и грохнулась обратно в чемодан. Под убийственным взглядом Василия Май мужественно бросился на опасный предмет, схватил за гриф и прижал к животу.
— Смертельный трюк, — саркастически заметил артист.
Он вытряхнул из другого чемодана плюшевый узел, вышел с ним на балкон. Май последовал за Мандрыгиным, украдкой кивнув на прощание куклам. Рядом с балконом обнаружилась пожарная лестница. Артист юркнул вниз с ловкостью матроса. Май, обремененный бандурой, замешкался и неловко приземлился на мягкую мусорную кучу. Из кишки-подворотни призывно свистнули. Вскоре Май оказался рядом с Мандрыгиным на бессветной, будто неживой, улочке. Невдалеке нездорово перхала машина. Около машины стоял… белый костюм. Он курил. Но чудо исчезло, когда Май подошел ближе: то был темнокожий человек в белом. Он отшвырнул сигарету и распахнул помятую заднюю дверцу старушки «Волги» с оленем на капоте.
— Залазь, Василий. Там у меня сети в тюке. Ляжь на них. А это что за хрен с тобой?
— Знакомый. Ты, Остапчук, выбросишь его по дороге, где скажет.
— Ну и хрен с ним, — кивнул Остапчук.
Май полез на переднее сиденье, успев заметить, что «Волга» увенчана толстоногим столиком, прикрученным к багажнику веревкой. Наконец тронулись, блекло светя фарами. Май сидел в обнимку с бандурой, под ногами почему-то перекатывались каменные картофелины. Мандрыгин молча возлежал сзади на рыболовных сетях. Машина ехала, выказывая угодливое послушание. На поворотах ее заносило от старости, но в страхе перед хозяином, который мог открутить оленя или — еще хуже — сдать ее вместе с оленем в металлолом, «Волга» мгновенно исправлялась. Город вроде спал, а вроде нет. Окна сплошь были незрячие. Стояла тишина, необъяснимая для такого огромного скопища людей. Май закрыл глаза. Он не знал, который час, но не спрашивал. Его больше занимало то, как отдать Мандрыгину пятьдесят долларов — подсунуть или вручить открыто? Еще Маю очень хотелось есть; он жалел, что не попробовал Казимировых котлет, холодных, подгоревших, но конечно же вкусных. Вон как Гришаня Лукомцев их уплетал!..
— Эй, товарищ, больше жизни! — окликнул его темнокожий. — Где тебя высадить?
— Не знаю, — дернул плечом Май. — Все равно.
Мандрыгин неприязненно засмеялся, а Остапчук хмыкнул:
— Ни хрена себе!
— Куда вы едете? — несмело спросил Май, оглянувшись назад.
— В сторону Финляндии. Ресторан «Звезда», — молвил Василий и добавил со злым ехидством: — Алчность меня гложет. Денег хочу! Не поверите — почти сладострастное чувство.
Май не успел ответить: Остапчук влез в беседу — заклекотал, то и дело взмахивая правой рукой с длинным щегольским ногтем на мизинце.
— Гуцульские топорики не нужны? Партия двести штук, прямо из Косова.
— Отстань, — проронил Мандрыгин.
— А то в Румынию уйдут! — пригрозил Остапчук, щелкнув ногтем по рулю.
— Пусть, — разрешил Мандрыгин. — Они там нужнее. Родина Дракулы. Вампиры сточили свои зубы до основания и взялись за топорики.
Май улыбнулся, на миг открыв глаза; показалось, что за деревьями на обочине дороги, тускло блеснула вода.
— Гондола не нужна? Почти новая, — ожил Остапчук после неудачной первой попытки.
Молчание. Проехали минут пять, и Остапчук вновь заклекотал, но льстиво:
— Противогазы с музыкой не интересуют? Надеваешь, играют марш.
— Похоронный, — припечатал Василий.
Молчание.
— Вась, а Вась, ты спишь? — позвал Остапчук. — Жабьи шкурки не нужны?
— Чего?!
— Чего, чего… для черной магии! В Европе за них удавиться готовы — там жабы дрянь, а у нас — супер.
— Вот и торгуй в Европе. У нас и без шкурок сплошная черная магия, куда ни плюнь.
— Верно, — прошептал Май, вспомнив Ханну настолько живо, что сердце екнуло от страха.
Они ехали вдоль берега залива. Длинный лунный блик влачился по воде, выхватывая из сумрака то стройную лодку, то пушистый куст или дерево.
— Кинотеатр никому не нужен? — безнадежно спросил Остапчук.
Молчание.
— Мумие из Монголии. Буквально все лечит.
— Из Монголии? — усомнился Май.
— Из нее. Не пожалеете! — клекотнул Остапчук, и машина подпрыгнула в унисон словам.
— Отвяжись от него, — прикрикнул Мандрыгин.
Маю показалось, что артисту стыдно за свое воровство, и он мучается, не зная, как теперь быть.
— Долго еще ехать? — спросил Май, чтобы скрасить тяжкую паузу.
— Согласен, мумие не каждому подойдет, — невменяемо проклекотал Остапчук. — Но может, вам нужна клетка для кроликов? Очень прекрасная клетка.
— Почему это кроликам предпочтение? — оживился Василий. — Они не заслужили, похотливые идиоты! Надо о людях думать, организовывать их как-то. Соображаешь, Остапчук?
— Мы хоть и не кролики, а тоже к порядку тяготеем, — подхватил Май, радуясь краткому партнерству с артистом.
— Гады вы, — засмеялся Остапчук, помолчат и обратился к Мандрыгину: — Ты, Василий, год на мне ездишь. Хоть бы раз участие в коммерции принял!
— Денег нет, — отрезал Мандрыгин.
Май обрадовался удачному зигзагу беседы и вытащил из кармана три купюры: две по двадцать долларов, одну десятидолларовую.
— Вот, я… — небрежно промямлил он, — …я тут подумал… ведь я такой же зритель, как те старушки в Таврическом саду. Они вам заплатили, а я нет. Прошу вас принять…
Он протянул Мандрыгину деньги и отвернулся к окну.
— Что? Зачем?! — испуганно воскликнул тот; голос его взвился и сник.
Май остался с протянутой рукой. Машину трюхало, и дрожали три купюры в кулаке Мая. Слезы выступили на глазах — от обиды, от усталости, от собственной дурости и оттого, что впереди караулил его бебрик, которого требовалось убить, а убивать было невыносимо!
