– Я понимаю ваши чувства, Дмитрий Алексеевич. – Юлия двинулась, шуршит халатом. Наверное, дотронулась до него рукой: женщины всегда стараются до него дотронуться. – Если у вас будут вопросы, звоните в любой момент. Или приходите. У нас есть юрист, можно проконсультироваться с ним.
– О чем? – не понял Митя. – При чем тут юрист?
– Ну, – сказала Юлия Валерьевна, – рассмотреть варианты. Вы подумайте.
5
Вчера началась менструация. Неожиданно, не вовремя: у меня всегда на четыре дня позже. Странно, я ничего не чувствовала, обычно я чувствую за день: начинает тянуть живот. У меня менструация как часы, а тут на четыре дня раньше. Я знаю числа, потому что у соседки над кроватью висит большой календарь.
Глафира Федоровна меняла мне памперс и сказала: – Вот, потекла наша артистка.
Потекла. По-тек-ла. Так и сказала.
БЛАНШ. Простота нравов уже какая-то безудержная…
Теперь я бы играла Бланш по-другому. Тарнопольский настаивал на своем рисунке роли: весь спектакль – это агония Бланш, агония всех, кто не прижился в новой Америке. Этим, говорил Тарнопольский, мы сделаем ее персонаж ближе тем, кто не может прижиться в новой России. Понимаете?
Понимаем. Только те, кто не могут прижиться в новой России, также не могут платить по две тысячи за билет в академический театр и оттого туда не ходят. А те, кто могут платить, явно прижился. О чем он думал? О чем вообще думает вся эта арт-сволочь?
Теперь я бы играла Бланш по-другому. Никакой агонии, никакой истерики. Она сделала выбор и тверда в своем решении. Тарнопольский ошибался: Бланш, как и Стелла, может приспособиться к новой жизни, к новой Америке. К новой России. К чему угодно. Любая женщина может приспособиться к чему угодно.
МИТЧ (прилаживая фонарь). Боюсь, мы для вас неподходящая компания – грубый народ.
БЛАНШ. А я легко приспосабливаюсь.
Она просто не хочет. Спать с кем угодно – пожалуйста, это вообще ничего не значит. Для нее после гибели мужа все мужики – прохожие: встретилась и забыла. Обменяла себя на что-то – деньги, эмоции, удовольствие – и забыла. Как я с этим, последним. Аркадий… вроде бы. Мы и знакомы-то были часа три.
Он – ничего. Я бы с ним встретилась еще раз. А вдруг он меня ищет? Вдруг влюбился и сходит с ума, приходит каждый день в АТРИУМ, где мы познакомились, и ходит по этажам, ищет меня? Только не на эскалаторе, а обязательно пешком по всем этажам, бегает, останавливает всех брюнеток: Ах простите я ищу другую не вас я ищу Лану встретил ее здесь больше двух месяцев назад и не могу забыть. Нет спасибо мне нужна только она буду искать.
Ищет он, ага. Что в голову лезет? Это у меня эмоциональный голод. Я знаю это состояние: нужны новые эмоции, новые ощущения. Не обязательно чувства, достаточно ощущений. А в чувства мы их сами превратим.
У меня так с детства: вдруг начинается – нет, не тревога даже, а словно внутри свербит, будто не хватает сладкого. Маленькой я думала, что действительно хочется сладкого, и это было странно: я сладкое не люблю. Позже, лет в двенадцать, я поняла – нужны ощущения, нужно наполнить себя переживаниями чего-то, что еще не испытала. Или повторить, что уже испытала, но заново, переиспытать по-новому.
Самым верным способом оказались мужчины: завоевала и бросила. У меня всегда одно и то же: завоевала и бросила. То есть он часто и не знает, что я его бросила, можем и продолжать встречаться, но я-то уже его бросила. Я с ним в постели все делаю, с ума его свожу, а сама уже бросила. От этого еще лучше, словно в меня что-то горячее наливают. Получается, он думает, что я с ним, все для него, а я – совсем другая: повернулась и забыла. Ни уму ни сердцу.
Вот что важно: все думают, что ты одна, а ты – совсем другая. Живешь, прячешься в другой себе. Как в роли.
Интересно: для меня мужчина чем одноразовее, тем я больше для него в постели стараюсь. На самом-то деле я, конечно, для себя стараюсь, чтобы в который раз себе доказать – секс к чувствам отношения не имеет и потому это – не измена. И не грех. Секс имеет отношение к ощущениям. А в чувства мы их сами превратим.
Мастерство актера – главный предмет в театральном училище. А у меня – мастерство актрисы: взяла ощущения, эмоции – и превратила в чувства. А чувства – обратно в эмоции, наполнила ими роль. В театре, в жизни – не важно. Здесь, в больнице, я оголодала без ощущений, здесь мне трудно быть другой. Здесь я – это я. Никого не обманешь. Да и некого.
Потекла наша артистка, и все. И не спрячешься за рисунок роли. Памперс сняли и все увидели. Реализм.
МИТЧ. А это не глумление – просто реализм.
БЛАНШ. А я не признаю реализма. Я – за магию.
Митч смеется.
БЛАНШ. Да, да, за магию! Я хочу нести ее людям. Заставлю их видеть факты не такими, как они есть. Да, я говорю не правду, не то, как есть, а как должно быть в жизни. И если тем погрешила, то будь я проклята именно за этот грех – ничего не имею против… Да не включайте же вы свет!
Не надо свет: я – ночной мотылек. Крылышками парх-парх – и улетел. Подальше от лампочки. А то можно обжечься. Поэтому нужны абажуры.
БЛАНШ. Вот слабым и остается – мерцать и светиться… вот и набрасываешь бумажный фонарик на электрическую лампочку. Мне страшно, так страшно. Уж и не знаю теперь – долго ли меня еще хватит на всю эту канитель…
Я тоже не знаю, насколько меня хватит: сегодня возили на консилиум. Утром пришла дежурная сестра – не Глафира, другая, помоложе, – вместе с нянечкой. Они обтерли меня мокрым полотенцем, смоченным в каком-то растворе, чуть щипало, но не сильно. Надели свежую рубашку, больничную, а халат мой, из дома. Поменяли носки.
– Причесывать будем? – спросила другая медсестра. – А то я расческу не взяла.
– А чего тут причесывать? – Это нянечка: круглая, колобок, а лицо все равно в морщинах. Странно, у толстых обычно морщин нет. – Волосы-то у нее еще не сильно отросли; так, намочим, чтобы по голове лежали.
Что значит – не отросли? У меня же длинные волосы, почти до локтей? Я думала, они меня никогда не причесывают, потому что боятся раны побеспокоить – они мне первый месяц все время повязки на голове меняли. Почему я своих волос, хотя бы кончики, до сих пор не видела? Я думала, они чем-то замотаны.
Неужели меня постригли наголо, когда привезли? Ну конечно, им же нужно было повреждения черепа осмотреть. И все это время я – лысая. И Митя меня такую видит. Вот ужас-то. Разлюбит еще. Хотя у меня красивая голова, может, не так и плохо. Жалко, я не могу на себя посмотреть. Как же они здесь живут без зеркал?
Раз в десять дней меня моют. Отвозят в ванную комнату: огромное пустое кафельное уродство, как общественный туалет, только без кабинок. Три ванны – и ни одного зеркала. Меня кладут в пустую ванну, обдают из душа, намыливают и затем смывают мыло. Я сначала кричала, чтобы они ванну наполнили, дали в ванной полежать, пока не поняла окончательно, что они меня не слышат. Теперь молчу.
