— Русский Север?
— Эликсир для лица «Калгановка», восемьдесят пять оборотов, хотите попробовать?
Мы предпочли водку, но Сережа — возможно, желая показать нам, что «Русский Север» — ОК, залпом опрокинул в себя содержимое бутылочки и — вскоре — впал в безумие. Принялся размахивать ножом — покажи ему паспорта. Мы с трудом уложили его спать.
* * *
Калган растет в лесу — на болотах. Это растение не крупнее вереска, с мелкими желтыми цветочками. Корень по форме и свойствам напоминает корень женьшеня. В достоинствах калгана я сам имел возможность убедиться. Если его пожевать, действует как амфетамин.
За калганом мы поехали на рассвете, пока роса не высохла. Единственное время, когда нет комаров. По дороге Васильич рассказывал о жизни в колхозе во время войны. Вставал в полчетвертого, кормил лошадь и шел в поле — до десяти вечера. С перерывом на обед — для лошади… Ей-то силы нужны.
— А сами вы когда ели?
— Как мама в поле принесет. Калитки[35]с картошкой или ржаные лепешки да кружку молока.
Во время войны колхозники получали по триста граммов зерна в день. Они с мамой и сестрой каждые пять дней брали четыре с половиной кило овса или ржи — что было. Зерно мололи жерновами, добавляли сосновую кору, мох, клубни аира, клевер. Из этого теста мама пекла калитки или лепешки.
Еще у них была корова, и хотя молоко, в принципе, полагалось сдавать, пол-литра всегда себе оставляли. Иногда мать ходила к рыбакам на озеро Лача и чистила им рыбу за потроха — икру и печень. Эти потроха запекала в рыбнике.
(В скобках — о рыбнике! Это местное блюдо. Лучше всего выходит из ржаной муки на закваске, ни в коем случае не на дрожжах. Из теста делается толстая лепешка, в нее заворачивают крупную рыбу: леща, щуку, судака. Края соединяют — так, чтобы шов был сверху — и в русскую печку на час. На столе рыбник выглядит, словно большая буханка хлеба; корочку разрезают поперек, снимают верх, рыба лежит на нижней половине — точно на блюде… Едят ее пальцами, закусывая корочкой, которая должна быть сочной и хрустящей — одновременно!)
Это зерно потом вычитали из доли. Урожай делили в декабре: восемьдесят процентов государству, из оставшегося откладывали на сев, остальное — раздавали колхозникам, в зависимости от количества трудодней. На эту долю надо было прожить — матери с сестрой — полгода зимы. Васильич зимой работал на лесоповале.
— А вот и калган, — Васильич прервал сюжет и принялся рыть. Сначала осторожно засовывал руку в размякшую почву, мгновение щупал осторожно, чтобы корень не повредить, после чего вытаскивал его, облепленный грязью. Я попробовал так же. По желтым цветочкам ориентируемся, куда руку совать. Чуть глубже… Есть! Ощущаю пальцами утолщение, словно клубень с отростками, вытаскиваю, смотрю — ничего особенного, так себе — комок земли (лишь потом, когда мою корешки у колодца, замечаю, что по форме они похожи на человечков). Я быстро почувствовал азарт, и не успел оглянуться, как и моя сумка наполнилась.
На обратном пути Васильич продолжал свою повесть о колхозе. Зимой валили лес, обрабатывали и отсылали: одни колхозы на экспорт — по Свидзе, Лаче и Онеге в Белое Море и дальше, другие — на Украину. Их колхоз снабжал одну из донбасских шахт. Причем лес валили подростки пятнадцати-шестнадцати лет, тех, кто постарше, забирали на фронт. Брат Васильича пропал без вести.
Он валил лес на берегу реки Комжи в районе Ширбово, туда подходила ветка узкоколейки Каргополь лага, по которой лес отправляли на базу в Ерцеве. В Ширбово спали в оставшихся от поляков землянках (на нарах были польские надписи), пацаны, девушки — как попало. Работали тройками, они с Мишей валили елку (ели в тайболе бывают такие, что полдюжины мужиков едва справляются — с трудом в сани затаскивают), а Аннушка сучья рубила. Потом надо было дерево раскрежевать, то есть порезать на шестиметровые колоды и уложить штабелями. Дневная норма составляла три кубометра на человека и пока ее не выполнишь, нельзя возвращаться в лагерь, а следовательно и ужина не видать.
— А девушки что же? Все спали в одной землянке?
— Какие девушки, Мар! На онанизм сил не хватало. Полуживой доползаешь до лагеря, кое-как ешь — и муштра до часа-двух ночи: смирно, вольно, ложись и ползи: километрами по рыхлому снегу. Нас так на войну готовили.
Интересно, — подумал я, — написать бы «Иной мир» заново. «Иной мир» — глазами Александра Васильевича Костина. И сравнить с картиной Густава Герлинга-Грудзиньского.
* * *
У Сережи в Харлушине мы жили три дня. Сережа то каялся за вчерашнее, то братался, то снова хватался за нож. В целом, однако, мы поладили. На прощание он дал мне адрес своей сестры в Байкальске и записку к ней: «Верочка, это брат!».
Вечером второго, кажется, дня мы ели «тройную» уху. Васильич наловил в Свидзе лещей и язей, а мы с Сережей в это время ходили в магазин. Кошмар, семь верст по раскаленным полям — если это вообще можно назвать полями, скорее по лугам — некошеным, совершенно одичавшим и раскаленным. По пути ни малейшей тени, духота, с неба струится зной, в глазах темно и мозг в состоянии помрачения. И кабы не калган, я бы, верно, пал… Но в конце концов дошли. Магазин, к счастью, открыт и есть пиво из холодильника. Слава Всевышнему!
Там, у магазина, прицепились к нам две пьяные девки, сельские бляди. Клянчили денег. Но когда догадались, что я «не русский» — по акценту — предложили спеть. За червонец. Цена «Русского Севера».
Ясное дело, дал я им червонец. Люблю таких девок, они везде одинаковые — в Париже, в Варшаве, в Москве, — и не сомневаюсь, что эти умеют то же, что и те, а может, и лучше, потому что сделают это с отдачей и искренне.
Девки запели:
На улице сыро.
На улице грязно.
Подохли в пруду караси…
Все бабы в России
Просили оргазма,
А где его взять на Руси?
Тем временем Васильич сварил «тройную» уху. Рецепт таков: бросаешь в котел с закипевшей соленой водой всю наловленную мелочь, как только закипит, бульон сливаешь, мелочь отдаешь коту, а в бульон бросаешь рыбу среднего размера, всю подряд, чем больше разнообразия, тем лучше, и снова ждешь, чтобы закипело, снова бульон сливаешь, рыбу можно отнести соседям, а в бульон — в третий раз — бросаешь три большие рыбины, разные — например, судака, налима и язя — крупными кусками. Отвар густеет, рыба доходит. Кое-кто в самом конце добавляет лук, перец и паприку.
Уху мы смаковали под березой на траве с Ольгой и Светкой — теми, из магазина. Сережа их пригласил, посулив оргазм, чтобы потом, в очередном приступе бешенства, броситься на одну из них с ломом. Мы с трудом уложили его спать.
Утром я вышел из дому. Над полями витала легкая мгла. Передо мной в голубой вуали мерцало то, что было некогда богатой деревней Харлушино, затем колхозом «Новая жизнь», после — колхозом «Сталинец», а ныне — пустошью в тумане.
