Какое-то время она играла молча. Потом прозвучала последняя фраза половинным кадансом:
– От мертвой музыки не услышишь.
У бабушки постановщика было канапе в форме буквы «S». Домашние называли его «сиамкой». Им с сестрой-погодкой строго-настрого запрещали даже приближаться к нему. Однако не было места удобнее, чтобы пошептаться. Поэтому они забирались на канапе тайком, сворачивались клубочком и секретничали всласть.
Одетт и врач в продолжении всей сцены сидели на обычных стульях. Когда понадобилось измерить давление, звезда подсела к доктору совсем близко. И постановщик подумал, что для воображаемого спектакля очень бы пригодилась бабушкина «сиамка».
Одетт снова заговорила:
– Когда мне было двенадцать лет, я бросила куклу в ручей у нас в саду и смотрела, как она тонет.
Затакт? Звезда продолжала:
– Наверное, про себя вы смеетесь над моей болтовней.
Одетт протянула правую руку и отбила пальцами дробь на спинке стула врача.
– Вокруг меня увивалось немало поклонников. Многие просили моей руки. И всех я отшила. Только аккордеону не смогла отказать. По правде сказать, не он за мной бегал, а я за ним.
Пальцы застучали по спинке стула размеренно и ритмично. Без украшений и апподжатуры[98]. В конце – резкий обрыв. Одетт встала и посмотрела в зрительный зал, словно вдруг очнулась. Снова властно протянула руку:
– Доктор, дайте мне нужное лекарство!
На этом воображаемый спектакль окончился, красный занавес Театра опустился.
Конец. Бурные аплодисменты, цветы, овации.
В действительности сцена завершилась вовсе не так удачно. Врач достал из чемоданчика некую упаковку, вынул одну таблетку, протянул ее Одетт. Старушка недоверчиво покосилась на пилюлю:
– Как называется то, что вы мне даете?
– Это отличный транквилизатор, вы почувствуете себя гораздо лучше.
– Мне не нужны транквилизаторы! Я не сумасшедшая!
Одетт не ожидала такого поворота событий.
– Не волнуйтесь, он совсем легкий. Буквально через десять минут…
– Я хочу выступить, какие, к черту, транквилизаторы?!
Финал вышел скомканным. Хаос, неразбериха, взаимная враждебность. Врач не нашелся с ответом и молча выписал какой-то рецепт. Одетт сочла его молчание оскорбительным и протянутый рецепт не взяла. Доктор попытался что-то ей объяснить, она его не слушала. Пришлось положить бумажку на край стула. Надеясь, что ему подадут его плащ, врач громко сказал:
– Ну что ж, мне пора.
Ассистентка и бровью не повела. Пришлось ему самому разыскивать вешалку за кулисами. Администратор заплатил врачу, выразив максимальное презрение от имени всего Театра.
Магия исчезла: не осталось ни напряженного ожидания, ни саспенса, ни разудалой дерзости, ни возвышенного безумия.
Постановщик поднялся на сцену. Одетт сидела к нему спиной. Как только он приблизился, крикнула резко:
– Оставь меня в покое!
Он попытался взять ее за руку. Она рассердилась:
– Не трогай, сказано же!
Ярость бессилия. Грустно. Звезда подозвала фею Даниэль, чтобы та освободила ее от аккордеона. Затем поднялась и удалилась, прошипев постановщику:
– Не смей ничего говорить. Я знаю, что ты хочешь сказать. Не смей!
Постановщик, наивный дурак, сентиментальный мечтатель, ничего такого бы не сказал. Он хотел всего лишь поблагодарить ее… За музыку, за импровизацию, за долгожданный спектакль, за все, за все.
Осветитель погасил прожекторы. Холодный тусклый неоновый свет зажегся вместо яркого и теплого. Постановщик в растерянности бродил по сцене. Его окликнула помреж. Он не отозвался. Она спросила настойчиво:
– Ну как, отменишь?
Постановщик развел руками. Мол, сама понимаешь. Помреж решила, что это означает: «Да, отменю».
На самом деле он мог ответить и «нет», что означал его жест – неведомо, непонятно. Так выходят из комнаты умирающего, не зная, что сказать, что сделать и можно ли уйти.
Помреж догнала его в коридоре. Ей нужно было знать наверняка.
– Или все-таки спектакль состоится?
Постановщику надо было хоть что-то ответить. Но он заговорил о другом:
– Только что на сцене она сыграла гениально!
Ну да, помреж прониклась вместе со всеми, отдала должное, но вопрос не в том:
– Сегодня вечером она будет играть или нет?
Постановщик ушел, так ничего и не ответив. Помреж осталась одна, злая как сто чертей из-за проклятой выжидательной политики.
«Я типичный кунктатор[99]», – мысленно согласился постановщик, некогда готовившийся в Эколь Нормаль.
На репетицию Одетт согнали два десятка школьников в рамках государственной культурной программы для учащихся. Теперь они галдели на улице возле булочной, где их руководитель раздавал им бесплатно безалкогольные сладкие напитки.
Постановщик сомневался в успехе культурных акций, не любил громогласных воинственных велеречивых рассуждений о приобщении масс к искусству, демократизации, компьютеризации, преодолении элитарности и тому подобном. То есть он, конечно, не возражал, но в душе был убежден, что привить культуру, заразить любовью к прекрасному легче, если возникнет эмоциональный контакт. Наставлениями, идеологией и прямым волевым давлением ничего не добьешься. Сегодня звездное излучение было настолько мощным, музыка – такой страстной, что школьники не могли избежать ее воздействия. Вирус великого искусства, безусловно, проник в их кровь, эпидемия высокой болезни распространилась, теперь, будем надеяться, им не исцелиться. Встретив школьников на улице, постановщик с удовлетворением почувствовал, что выполнил свой долг. Ну хотя бы его миссионерская деятельность принесла пользу, культурная акция в данном случае увенчалась успехом.
Один из школьников узнал его и окликнул. Парень шел к нему через улицу с банкой колы в одной руке и шоколадкой «Баунти» в другой. С неизменными наушниками в ушах, само собой.
– Эй, мёсье! А у старухи-то вашей совсем крыша съехала…
Неужели сопляк ничего не почувствовал и не понял? Жестоко разочарованный постановщик ответил ему со злобой и раздражением:
– Ты бы вынул бананы из ушей и iPod свой выключил!
Сказал и сейчас же почувствовал себя старым дураком. Безнадежно устаревшим.
