Но кто первым заметил?
Кто запрокинул голову?
Пискнул изумленно-немощно‚ – кто?..
Следят сосредоточенно‚ выглядывают с опаской в единении задранных голов‚ как наверху‚ в предвечерне синеватом провале неумолимо зарождается смерч-оборотень‚ раскручивает неспеша силу свою и свирепость – пологой воронкой донизу‚ словно прикидывает для пущей выгоды, в какую сторону двинуться‚ кому принести мглу и погибель, чтобы засосать и швырнуть оземь, проволочить по камням‚ растирая в сырую мякоть.
– Папа! – кричит Авива с верблюда. – Берегись‚ папа!..
Мужчина из миража – зыбкий‚ неустойчивый‚ желтый частично‚ частично зеленый‚ голубой‚ синий‚ фиолетовый – сутулится над неглубокой выемкой. Вставляет саженец‚ заваливает корни‚ притаптывает для крепости‚ лункой уминает вокруг.
– Уходи! – торопят из каравана. – Снесёт ветром!..
– Не успеют‚ – говорит папа‚ втыкая в ямку другой саженец. – На этой земле быстро растут деревья.
Авива бежит по песку‚ захлебываясь от нежности. Авива желает в мираж‚ к папе‚ чтобы не валяться вечерами на ковре‚ разглядывая глянцевую журнальную жизнь‚ не ходить по комнате от стены к стене‚ подстерегая будущее‚ как кот Хумус подстерегает Сумсума‚ первую его оплошность‚ чтобы употребить без задержки.
– С мальчиками всё-таки проще‚ – говорит мама со своего верблюда‚ и папа кивает головой.
Папе с мамой всегда было просто. Дружно и согласно вдвоем, в доме‚ свободном от прегрешений‚ без излишних соблазнов и искушений‚ которые привносит сытая жизнь с обилием свободного времени. Что было у них? То и было: половина яйца в обед‚ ломоть хлеба‚ яблочное повидло из паданцев‚ танцы на поляне‚ песни под аккордеон‚ ружье за плечом и патрулирование в горах до утра. Пришла война – отодвинула границу. Пришло благополучие – отодвинуло простоту. Отошла простота – навалилось одиночество.
– Ты рано ушел‚ – укоряет мама. – Вдвоем можно всё одолеть‚ и росли бы у нас внуки‚ много внуков.
– Я рано ушел‚ – извиняется папа. – И оттого мне неловко.
Авива мучается настоящим в ожидании перемен‚ а потому желает шагать рядом с отцом от ямки к ямке‚ втыкая крохотные саженцы‚ притаптывая для крепости‚ разматывая трубку полива с дырочками‚ через которые вода прольется на росток‚ в самые его корешки: посадившему дерево – насладиться тенью. Там‚ рядом с папой‚ Авива еще ребенок; он снова понесет ее на плечах‚ подложит в тарелку лакомые кусочки‚ встанет ночью и накроет одеялом‚ которое она сбрасывает и теперь‚ ежась от настырного ветерка‚ выдувающего к рассвету прежнюю духоту‚ – но теперь некому ее накрывать. Возле папы вновь ожидает молодость‚ незабываемый Йоси в запахах земли и трав‚ непременное материнство: тут‚ на этой земле‚ быстро растут дети‚ словно трубочки полива подведены к каждому из них.
– Авива‚ – умоляет папа‚ – остановись и послушай. Мама хотела уйти со мной‚ в последние мои часы‚ но я ей сказал: "И не думай‚ пожалуйста. Ты остаёшься за двоих".
– Это была ошибка‚ – с грустью говорит мама.
– Тебе рано в мираж‚ Авива. Когда мама уйдет‚ останешься за нас. Кому-то копать могилы‚ кому-то – ямки для саженцев...
9
Разгуливается ветер‚ вновь нагоняя наваждение. Проглядывают блеклые лики‚ припорошенные усталостью‚ вплотную друг к другу‚ без промежуточных пустот‚ словно набранные в мозаику искусным мастером. С каравана посматривают на них равнодушно‚ с усмешкой: так смотрят на фотографии сгинувших времен с превосходством живого существа‚ которое заведомо лучше неживого.
– Боря‚ – говорит Нюма. – Под навесом‚ в развалинах римского дома‚ огороженная от любопытствующих‚ пылится блеклая мозаика‚ на которую взглядывают без интереса. Приходит служитель‚ орошает водой из шланга‚ и цвета просыпаются ко всеобщему восхищению‚ лики светлеют‚ растения прорастают‚ львы с фазанами пробуждаются к жизни‚ – но просыхает вода‚ проступают проплешины‚ вянут цветы‚ задремывают львы‚ пылью подергиваются лики.
Боря отвечает‚ разглядывая изображения:
– Здесь вода не поможет. Только память‚ и то не всякая.
В смытых обликах каждому проглядывает свое‚ стоит только постараться. У Нюмы глаза слезятся от напряжения. Нюма углядывает папу Моисея с мамой Цилей‚ которые смотрят на него с любовью и беспокойством; бабушка Муся шевелит губами‚ как остерегает: "Кто трет глаза‚ тот выжимает слезы. Кто напрягает память‚ тот выжимает печаль". Печаль Нюмы огромна: можно закутаться с ног до головы. Печаль Нюмы тонка и невесома‚ как искусно вытканная кисея‚ готовая порваться от неосторожного обращения. Возле бабушки Нюма замечает старика в ермолке‚ с пейсами‚ который разглядывает его с жадным любопытством. "Готеню! – восклицает старик в потрясении от увиденного. – Кто это?.." – "Твой правнук Нюма. Живет там‚ куда ты стремился". – "Кто это?" – спрашивает Нюма. "Прадед твой, реб Залман‚ которого ты не застал". Добрая весть требует благословения. Дурная – тоже. "На что это похоже? – задумчиво говорит реб Залман‚ поглядывая на диковинного потомка и накручивая пейсу на палец. – Это похоже на царя‚ который построил дворец с великолепными украшениями‚ редких наготовил угощений для гостей‚ а они пришли сытые‚ отобедавшие‚ обожравшиеся земными утехами..." – "Нет! – протестует Нюма. – Не так это..."‚ а ветер крепчает‚ пылью заглушая изображения‚ подхватывает и уносит лики – семечками из подсолнуха. Держатся до последнего папа Моисей с мамой Цилей‚ держатся возле них бабушка Муся и прадедушка Залман – стараниями Нюмы Трахтенберга‚ которому непременно надо объясниться. Но поздно‚ уже поздно. Строгий переросток подбирается поближе‚ чтобы не опоздать. Строгий переросток с умалённым разумом заплутал посреди сумрачных видений‚ туманом оплетающих голову‚ а потому желает туда‚ в мозаику‚ чтобы преобразило до блеклой одинаковости. Там уж никто не пожалеет‚ сочувствуя‚ не ткнет пальцем‚ ухмыляясь‚ не протянет из сострадания сосучку на палочке.
– У вас проходят магнитные бури? – спрашивает переросток‚ затевая разумный разговор‚ и на лице проявляется спасительная неузнаваемость.
Скучнеет вокруг необратимо‚ до серых проплешин: ни цвета‚ ни наваждений. Последние лики – вспугнутыми птицами – мечутся‚ не находя спасения. Старуха-бродяжка – голубые панталоны до колен – прыгает с сачком в руке‚ чтобы уловить хоть единый лик‚ королевы или нищенки: зря‚ что ли‚ умирала на сцене? Нечто неохватное опускается невесомым пологом‚ погребая под собой сладостные видения. Как скоро подступает грусть! Не успело прильнуть к сердцу – начинай грезить воспоминаниями. О долгом закате. О мечтательных призраках на цветных песках. О розоватом облачке‚ обвисшем над горой‚ в смущении от всеобщего внимания. Трубят трубы‚ чистые‚ звучные‚ птичьим пролетным кликом из поднебесья; пригоршнями рассыпается серебро звуков по мрамору погребальных плит‚ – или трубач-ветер выдувает свою побудку? Верблюды встают по команде‚ выпрямляя голенастые сочленения‚ вышагивают неспеша‚ безмолвной поступью через неопределенность. Старый скрипач пристраивается позади каравана‚ музыкой огораживая живых‚ и подступает тьма‚ подъедая контуры очертаний. Тьма закрепляется до рассвета‚ чтобы ноги спотыкались на путях мрака. Горе отставшим‚ гибель оставленным.
