И вдруг я увидел, что я один. Посмотрел вокруг, тебя не было. Один. Пение священников беспокоило меня, но тут я обнаружил тебя в пространстве собора, ты кружилась в воздухе. Нет, это не были твои гимнастические упражнения, хотя что-то от них было в этом легком и нежном, воздушном танце, в этом крылатом полете. Ты была обнаженной, но внимания на то не обращала. Священники пели, пели песнь неба и ада, прекрасную и ужасную. А ты танцевала, они тебя не видели, а я видел. А Тео был мертв, распростерт на каменных плитах, покрыт белым. И все это было взаимосвязано, но я не понимал сути видимого мной таинства. Звуки летели вверх, к сводам собора, и приятно, очень приятно было видеть, как ты танцуешь в вечности. Мне казалось, что я сам тоже повис в воздухе, лишившись веса. И смотрел на твой веселый танец и распростертого Тео, слышал погребальную молитву священников и кардинала, стоящего против них. Их песню смерти, но не печальную. Возможно, даже победную — того, кто попрал смерть, скажем, мученика, который будет принесен в жертву, но песней предвосхищает свою победу над палачами. Так было. Тут я почувствовал, что меня искушают, и громко закричал, заявляя о своей силе и независимости. И собор содрогнулся до основания, и я ждал, что он рухнет. И тут ты взяла меня за руку и затрясла. Священники продолжали свое пение, но уже гораздо тише, оно долетало теперь издалека, я почти его не слышал.
Тео у моей койки в больнице.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
— Хорошо. Но не спрашивай почему.
И он не спросил, должно быть, не хотел знать. Я тоже не знал, почему я не хотел, чтобы он спрашивал почему. И даже теперь мне требуется большое усилие, чтобы я захотел. Я чувствовал себя хорошо, у смерти были свои резоны, чтобы существовать. И у смерти, и у усталости. И у определенного понимания предела. Но ничто никогда не завоевывается раз и навсегда. Никогда ничего не бывает навсегда из того, что сейчас еще существует. Но Тео тем не менее захотел меня приободрить. Он должен хорошо уметь это делать — это входит в его обязанности. Я сказал ему, что чувствую себя хорошо, и он утешил меня. Наш Тео. Тебе он никогда не нравился, так ведь? Я говорю: раньше не нравился, но потом… Он захотел приободрить меня, он был здесь. Чтобы читать проповедь, ведь это его обязанность.
— Я поговорил с доктором Матиасом, все будет хорошо. И ты должен уже теперь готовить себя к будущему.
Это входило в его обязанности. Как и внушать, что патология является нормой, чтобы добиться смирения, а ведь это прием, отрешающий нас от существования для самих себя и оставляющий нам возможность существовать для тех, кто нас угнетает и обманывает. И тут не знаю что за ярость взорвала меня изнутри, и я стал брыкаться. Это была ненависть, незаметно, подспудно возникающая и подчас обрушивающаяся на того, кто ни в чем не виноват. И я сказал, сказал: не подходи ко мне с этим утешительным дерьмом. Но я говорил тихо и спокойно, чтобы часть вины за крик и грубость не пала на меня самого. Не подступай ко мне с этой мерзостью.
— Я сыт по горло вашей отвратительной болтовней, тело — мое, я его завоевывал медленно и старательно, вы же к нему испытываете отвращение, вы любите человека увечного для того, чтобы ваша доктрина имела точку приложения, ведь ты питаешь презрение ко всему, что совершенно, и как это вы друг друга понимаете с циником Богом, который сотворил меня с двумя ногами, а теперь крадет одну из них?
Тут я обратил внимание, что Тео медленно приподнял одеяло, и мое гниение предстало его глазам. И я, дурак, подумал, что он сейчас поцелует мою ногу, и громко закричал:
— Тео…е…о!
Но он даже не вздрогнул и, стоя неподвижно, продолжал смотреть на мою ногу, потом прикрыл ее одеялом и, очень бледный, посмотрел на меня с большим состраданием и сказал: нет.
— Мы не презираем тело.
Я взглянул на него уже с жалостью, но губы его не двигались, глаза были прикованы к моим глазам. Кто же это сказал за него, я закрыл глаза, услышал: кто-то сказал. Не хочу слышать. В палату заглядывают сумерки, если бы я это мог тебе объяснить. Уныние абсурдно, у него нет хозяина, мы прячемся в него, как пес в пустой дверной проем. Тогда кто-то сказал: тело. Его нищета, отвращение, гниение. При всей гармонии, если это истина, то она — в бесконечности. И всегда открыта возможность войти в гармонию по ступеням: голода, заблуждений, преступлений. Смерти. И фантастической красоты гангрены. И ужаса, и страха. И испражнений, которые дурно пахнут. И по другим ступеням: с улыбкой в просветленном взгляде закрытых глаз, обращенном внутрь.
— Как ты можешь думать об этом? — спросил я Тео, который не открыл рта и, наверно, меня не слушал.
Как можешь? Ты, который принял Христа как сына Божьего, тогда как все прочие сыновья растут как трава.
— Послушай, — сказал он мне, не говоря ничего, и ночь стала казаться терпимой для земли, для болезни, для ее запаха, который не от лекарств, испражнений и пота, а от времени и заброшенности, — желтый запах, который, проникая повсюду, повсюду, освещал все, как факел вверху, в воздухе. Послушай, сказал он мне молча. Христос был сыном сапожника, зачатым Марией. Но суть его не от сапожника — вот почему сапожника в его истории ты и не видел. И если бы Иуда его не предал? Если бы евреи его не распяли? То это тот же открытый счет, который будет закрыт в бесконечности, не об этом ли ты думаешь? Уж не собираешься ли ты закрыть этот счет?
Тут я посмотрел на свою ногу, которая действительно была ужасна. Черная, страшная — я тебе еще не рассказывал? расскажу, когда Тео уйдет, и я останусь один со стариком, что держит подбородок вверх и все время что-то пережевывает. Пережевывает вне истории, подумал я, вдали от непредвиденной случайности, в которой жевание — не главное. Тут как раз вошел Матиас с двумя врачами.
Они вошли через внутреннюю дверь один за другим и приблизились ко мне. Все в белых халатах, Матиас впереди, он больше чем другие на короткой ноге со смертью. У всех у них был чистенький вид функционеров, технических бюрократов болезни. Они даже были довольно красивы, такие чистенькие, дальше некуда, нетронутые грязью. Явились, обошли палату, выстроились у моей койки. Тут Тео в моих воспоминаниях отсутствует. Матиас поднял своими синтетическими пальцами одеяло, и моя нога обнаружила свою черноту. Врачи склоняются над ней, Матиас объясняет. Но я не слышу. Он говорит им, они внимательно смотрят на мою ногу, чтобы видеть то, о чем он говорит. Время от времени он ощупывает то или иное место на ноге, указывает на него пальцем. Иногда двое перестают смотреть на ногу и смотрят на Матиаса, Матиас дополняет жестами объяснения. Они обмениваются мнениями, не обращая на меня никакого внимания. Я не слышу их. Они мастерски объясняются жестами и снова склоняются над моей ногой, советуясь. Раз, другой один из двоих спрашивает Матиаса о ноге, а я при этом присутствую и ничего не слышу, и во всем принимает участие моя нога, а не я. Был момент, когда Матиас не мог ответить, и это было очевидно, но он склонился к ноге, поднял на лоб очки, чтобы лучше видеть. В другой раз провел рукой рядом с коленом, объяснил что-то насчет другой ноги. При всем этом я присутствовал и очень хотел, чтобы нас с моей ногой оставили в покое. Но врачи не спешили и, вдруг разом замолчав, погрузились в раздумье. В палате царила печаль. Старик с вздернутым вверх подбородком продолжал что-то пережевывать, но они не обращали на него никакого внимания. Наконец Матиас обозначил на определенном месте ноги воображаемую линию, и тут же последовали вопросы другого врача, молчавшего все это время, на что Матиас неодобрительно покачал головой и сказал: нет. И все это происходило среди великой звездной тишины. Потом Матиас, продолжая говорить, накрыл ногу, и все трое один за одним вышли, как вошли. И я, наконец, остался один на один со своей ногой и прижал ее крепче, страдая. Потому что я действительно страдаю, дорогая.
