— Должно быть, тебе Камила нужна для другого…
Это она произнесла заговорщическим тоном, улыбаясь, как сообщница, чтобы не сказать то, что и без слов было ясно, и опять ушла, оставив меня опять размышлять над сказанным. Камила скорее всего все это слышала, а может, слышала свой внутренний голос, — где и когда слышен глас Божий? И стала непреклонной: «Ухожу к сестре». Я сказал ей:
— Камила, в моем доме командую я.
У Камилы мягкий голос, ты помнишь, и мы всегда считали, что и характер у нее мягкий. Так вот нет. Она тверда в решениях и оказывает сопротивление, как атлеты: если они одеты, кажутся хилыми, но если обнажены — видна крепкая мускулатура.
— Буду жить с сестрой.
И ушла, а когда опять пришла Марсия, Камилы уже не было, и Марсия сказала мне: жить один ты не сможешь. Я молчал, не зная, согласен ли. И она тут же воспользовалась случаем и, став ласковой, предложила мне покровительство всей своей цыганской семьи, готовой заполнить мой дом свойственными ее членам криками и беспорядком. Но я не знал, согласен ли я, потому что прежде всего хотел услышать голос судьбы. А когда услышал, сказал: тогда я пойду в приют. Она, озабоченная материнскими обязанностями, тут же рассердилась на меня, чтобы, разрядившись таким образом, успокоиться. Но с судьбой не шутят, моя дорогая. Судьба — это мое тело, и то, где ему будет лучше. Ведь подчиняясь судьбе, мы бежим туда, куда она укажет и откуда нет возврата. Паясничанием, которое мы допускаем, малодушием, трусостью мы только испытываем судьбу, а судьба остается судьбой. Иногда мы думаем: судьба — это я. Я решил так, не задумываясь, когда бил по мячу левой ногой, чтобы забить гол. Судьба — это я. И это придает нам определенную божественную значимость, потому что — ты должна знать — судьба божественна. Какая-то часть ее сотворена богами, но она совершеннее них и, я предполагаю, от них скрыта. Но если что-то случается с телом, то судьба принадлежит ему. Как мне хочется плакать!
— Hoc est enim corpus meum.
А теперь я хочу поговорить о Тео, который тут, внизу, служит мессу — очень хочу. Я вижу его сверху, с хоров. Это унижает меня, учитывая то состояние гниения, в котором я нахожусь, но ты, конечно, готова умилиться тому, что он здесь, при мне, хотя ты никогда раньше не умилялась и с состраданием знакома не была. Тебе приятно было бы положить мне на голову руку, испытывая непереносимое для меня удовольствие от покровительства, которое присутствует в приюте и без тебя. Иногда ты тоже плакала, не знаю, помнишь ли ты это, и я не знал, что делать, и был в растерянности от желания тебя утешить и от твоего гнева, вспыхивающего от унижения. И тогда я давал тебе выплакаться до конца и самой перестать плакать и успокоиться. Унижать меня состраданием, когда тело мое тронуто тленом и это очевидно — не жестоко ли, моя дорогая? Мое тело отчуждается, я — по одну сторону, оно — по другую, я горл и высокомерен, оно — ординарно, полно грязи и низости. И быть в одно и то же время и грязью, и низостью, и не сознавать это — невозможно. Я не знаю, как это объяснить тебе. И тогда врач сказал…
XVIII
И тогда врач сказал:
— У нас нет иного выхода.
Тео пришел накануне, мне приятно было его видеть. Марсия пришла в день операции, но после нее. Мне было невыносимо тяжело, но что я должен был сказать врачу? Боль заявляла о себе, но пока еще не чувствовалась во всем теле. Позже расскажу. Сейчас мне бы хотелось поговорить о Тео. Он хорош собой, наш падре, у нас, Моника, все дети красивые. И красота их не чисто внешняя, это что-то, что исходит изнутри и проявляет себя во внешности. Вот и Марсия: красота ее исходит изнутри и скрашивает ее поступки, которые совсем не красивы, и мне трудно злиться на нее. Ее поступки пронизаны хитростью, замаскированы и при всей их жестокости не грубы. Как и ее авантюризм и сумасбродство. Она, возможно, миновала в своей жизни лестничную площадку заблуждений и зла и находится значительно выше и в других координатах. Подогнала их под твой стиль, если можно так выразиться. У нее другая манера, отличная от моей, допотопной, и она придала ей внешне красивую форму: так изменяется эстетика в искусстве и литературе. Однако о Тео. Сейчас он не так хорош собой, как раньше. Сейчас священники носят мирскую одежду, не знаю, видела ли ты его в ней. Однажды он пришел ко мне в брюках, пиджаке и при галстуке. Я сказал ему:
— Тео, в таком виде ты мне не нравишься.
Раньше он был другим, длиннополая сутана ограждала его от всех возможных грехов. И даже черная одежда с повязанным вокруг шеи черным платком. Но особенно сутана. Достоинство ее было в том, что она очищала, вернее, преграждала путь грязи.
— Мне не нравится видеть тебя в светском платье. Это — профанация.
Он снисходительно улыбнулся. Должен сказать тебе, дорогая, одну вещь. Тео очень редко навещает меня и, надо сказать правду, так же редко звонит по телефону. Он порвал семейные связи и объясняет, что его круг гораздо шире, семья — конечно, семья, но семья всего лишь маленькое сентиментальное пятнышко, а что такое сентиментальность? Сам Христос, ты же знаешь…
— Сам Христос: кто моя мать и кто мои братья?
Сейчас он здесь, мне приятно его видеть любым: мирским, светским, прагматичным, холодным — мне приятно. И есть еще кое-что, что я хочу тебе сказать, я подозреваю, что Тео поддерживает отношения с Гремилдой. Да, да, близкие отношения. Однажды по телефону:
— Тут на днях Гремилда сказала мне, что…
Сейчас он здесь, и я сказал ему:
— Тео, сын, я очень страдаю.
Я находился в палате с одним типом. По ночам он кричал на всю больницу:
— Кулатио! Кулатио!
Как странно. Неужели это имя? И вдруг в одну из ночей утих, и я сказал:
— Стало лучше.
Но сиделка, принужденно улыбнувшись, ответила:
— Он умирает.
Он попал в аварию на мотоцикле. Теперь умирает. И однажды утром я не обнаружил его на койке. На его месте был обросший бородой старик, он бесконечно двигал беззубым ртом, точно жевал жвачку.
— Тео, сын.
Мы оба наблюдали гниение. И я хотел сказать ему:
— Я испытываю к нему отвращение и любовь.
Но ничего не сказал.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
— Хорошо. Но ты не спрашиваешь почему.
Тео был врачом, я забыл об этом. У него двойная броня: медик и священник. Мы с ним совсем разные люди, в нем нет присущей мне мягкости.
И тут я увидел его в соборе, в момент посвящения в сан священника или дьякона, не знаю. Был он и еще двое, но только один из трех был служителем Господа, отрешившимся от всего мирского с детства. На всех было белое, доходившее до пят, облачение священников, более белое и чистое, чем репутация, и они лежали на плитах пола. А мы находились наверху и видели их распростертыми на камнях унижения. Но белизна их одежды унизительной не была, она преображала их в мучеников, не знаю, как объяснить. В апофеозе чего бы то ни было, любой вещи, выходящей за пределы общепринятого порядка, мы всегда склонны видеть как величественность, так и унижение. А музыкальный туман отдалял их от нас, как древних богов. Я был только с тобой. Марсия оскорбила Тео, хладнокровно назвав его идиотом, и не пришла, а Андре, должно быть, был в отъезде, не помню. Тео пропустил мимо ушей оскорбление сестры. Когда они были маленькими, они часто ссорились, но всегда оставались близки друг другу, Марсия, как я полагаю, еще сохранила к нему чувства, а он — нет, как все дети, ставшие взрослыми, нет. Вот потому-то она и продолжала его оскорблять, в ней еще сохранились остатки кровосмесительной тайной любви, которая отталкивает друг от друга братьев и сестер: «Всё это клоунада, священник, посланник Божий и не знаю, что еще, для придурков». Она говорила холодно, сухо, безразлично, выражая таким образом то, что отсутствовало в словах, чтобы они казались объективными и не имели к ней отношения. «Всё это клоунада: и царство Божие, и наказание, и не знаю, что еще…» Тео начал: «Послушай…», но сдержался, передумал и ничего не сказал. Больше они никогда не говорили на эту тему, лучше сказать, не говорили грубостей друг другу, и воцарился мир, и сейчас, если случается им встретиться, они разговаривают о многих вещах спокойно, оставаясь братом и сестрой, о чем, возможно, ты еще помнишь.
