— Да, вот это, пожалуй, самый импульсивный поступок в моей жизни. В любом случае — что для меня сейчас главное? Понять, что делать. Что делать теперь. И что делать потом.
— Я имел в виду себя.
— Ты, Эван? Нет, ты меня волнуешь в последнюю очередь. Я сейчас постоянно говорю себе: только не горячись. Странно. Я начал разговаривать с самим собой. Часто. Строю в голове всякие планы.
— Насчет…
— Своего отпуска.
Мне был нужен распечатанный экземпляр рукописи, чтобы следить за связностью повествования. (Я хотел попросить Боба, чтобы он мне его отдал, но мне льстило, что он перечитывает мой труд, и я решил его не беспокоить.) Так или иначе, я продолжал писать в желтом блокноте, причем с той же скоростью. Я писал об утрате любви, о физической разлуке, об однообразии жизни за решеткой. Мое нынешнее положение служило источником вдохновения. Кроме того, я боялся, что концовка становится слишком сентиментальной, почти слащавой. Или мне было жалко себя?
Когда я не писал, я по большей части бил баклуши. Именно в такие моменты я чувствовал себя наиболее одиноким — как собака, которая ждет хозяев под дверью. Одно дело писать о том, как ты одинок, как ты страдаешь от унизительной тюремной жизни, как ты не знаешь, когда любимая девушка появится в следующий раз. И совсем другое — коротать время заключения.
Пару раз от безделья я просмотрел подборку статей про Боба, которые он собирал. Я думал, это меня приободрит. Но в действительности статьи меня расстроили — это была однообразная, жадная до сенсаций журналистская проза, где меня описывали как неудачника, не выдержавшего ежедневного напряжения, с которым сопряжена карьера среднего писателя. Не то чтобы я был полностью не согласен с такой оценкой. Просто реальность была еще хуже.
— Мой роман?.. Я завязла. Ни строчки.
Промис стояла по ту сторону сетки, все еще в черных очках. Мне захотелось, чтобы она их сняла. Чтобы она немного со мной посидела. Я хотел, чтобы она подошла и поцеловала меня через сетку.
— Я не жалуюсь.
— Можешь и пожаловаться.
— Наверное, я все-таки жалуюсь. — Она кивнула. — Просто чувствую себя подавленно.
— Подавленно? — Я подумал о своем положении, о том, как я сплю на жесткой койке, мечтая поцеловать свою любовь через благословенное отверстие.
— Я тут как секретарша в приемной. — Она помахала рукой, будто стирала с доски. — Здесь у меня ты, очень несчастный, несмотря на прилив вдохновения. А наверху у меня Боб, который все говорит, говорит, говорит. Очень разговорчивый малый.
— Боб?
— Он довольно мил, только постоянно ноет про головную боль и требует, чтобы я ходила за покупками.
— Всего один день.
— Вообще-то уже два. Ладно, извини, Эван, не мне жаловаться. Время писать как раз у меня есть. Однако теперь все по-другому. Я уже не понимаю тебя. Эван Улмер, кто он? Каждый раз, как я задаю себе этот вопрос, я вижу тебя. Здесь. И я очень хочу тебе помочь, Эван, правда. Несмотря на то что ты идиот, потому что сделал то, что сделал.
— Знаю.
— Я не могу думать о тебе как о постороннем.
— Знакомое чувство.
— А здесь сыро… — Промис помахала рукой. — Слегка плесенью отдает…
— Ты меня выпустишь?
— Эван, ты сам знаешь, у меня нет ключа.
— По-моему, ты пользуешься большим влиянием у Боба.
— Будем надеяться.
— Ты могла бы разрезать сетку. Я скажу тебе, где кусачки.
— Теперь Боб контролирует ситуацию. — Девушка слегка поежилась. — И нам лучше придерживаться уговора.
— Уговора? О чем вы договорились?
— Эван, каждый раз, как я прихожу, у тебя в руках карандаш. Ты с ним спишь, что ли?
— Если бы. Тогда я был бы гораздо счастливее.
— Наверное, ты уже близок.
— Близок?
— К завершению романа. Поздравляю.
— Ты спал с Промис?
— Что?
— Наверху. У меня в постели.
— Прошлой ночью?
— Когда угодно.
— Эван, ты не можешь сосредоточиться. Я сам знаю, как это бывает. Заключение имеет свои последствия. Если не сопротивляться, оно сведет тебя с ума.
— Мне просто интересно. — Я очень не хотел, чтобы в моем голосе звучала мольба.
— Ты думал, я выйду из плена и тут же трахну девчонку, которая спала с моим похитителем?
— Мы не…
— Она не в моем вкусе, Эван.
Прошло два дня, а я еще ни разу не помылся. А еще я ни разу не попросил поесть, хотя Боб не особо заботился о еде. Он уже привык подсовывать мне под решетку готовые обеды, как будто этого было достаточно. (И я знаю, откуда он их брал. Покупками занималась Промис, и, очевидно, за ней никто не следил.) Я постоянно заставлял свой мочевой пузырь терпеть и с большой неохотой пользовался биотуалетом, закрывал дверь на щеколду без особой на то причины. Я смотрел на беговую дорожку, и у меня ни разу не возникло желания ею воспользоваться. Я был непокорным пленником, куда менее податливым, чем Боб.
Тем временем мне становилось трудно думать о Промис не как о своем тюремщике. Может, Боб и принял решение заточить меня в клетку, но мне казалось, что именно она заправляла этим балаганом. Конечно, лучше Промис, чем Боб; и все равно это мне не нравилось. Хорошо бы она решила и себя запереть вместе со мной. Целоваться без сетки было бы гораздо удобнее. Но она этого не заслужила, она не сделала ничего плохого. По крайней мере пока.
Если бы не роман, не необходимость его дописать, не знаю, как бы я выдержал эти первые долгие часы в заключении.
— С тобой что-то не так.
— Со мной?
— Тебя сначала похитили, потом отпустили, а ты теперь здесь ошиваешься?
— Я не ошиваюсь.
— А как это называется? — Я грустно вытянул руку со своей стороны заграждения.
— Успокойся, я уйду. И раньше, чем ты думаешь.
— Я не том, сколько ты здесь еще пробудешь. Я о том, что ты вообще здесь остался. Кем надо быть, чтобы тебя отпустили, а ты остался? Ладно, я долбанутый придурок, который притащил тебя сюда. Но какая жертва останется ночевать на месте преступления? Две ночи подряд.
— У тебя бедное воображение. Твоя главная беда в том, что у тебя бедное воображение.
— В каком смысле?
— Просто…
— Просто что, Эван?
— Ты всегда была такой искренней. Не помню случая, чтобы ты не ответила на вопрос.
— Ты никогда не задавал такой вопрос.
— Самый обычный вопрос.
— Нет, не самый.
