Я говорю:
– Разве не так?
Она отводит взгляд, ускоряет шаг, смотрит на уходящую вперед колею в снегу.
Я говорю:
– Скажи правду.
– Может быть, – говорит она. Смеется.
– Атвой отец? – говорю я. – Неужели тебе нравится, что она его подчинила? Что он пляшет под ее дудку, даже когда ему этого не хочется?
– Он не всегда пляшет под ее дудку, – говорит Нина, снова переходя в оборону. – Учти, он верит в то же самое, во что и она. Папа очень изменился с тех пор, как он здесь.
– Никто никогда не меняется, – говорю я.
– Неправда, – говорит Нина. – Он изменился. Ты его раньше не знал и не можешь судить.
– Могу, – говорю я. – Никто не меняется. Самое большее, человек может научиться держать себя по-другому, по-другому одеваться, разговаривать. Но внутри он каким создан, таким и остается, почти таким же.
Я хочу видеть ее профиль ближе и проваливаюсь в глубокий снег; приходится вернуться в колесную колею и двигаться по ней прежним идеальным шагом.
– Папа изменился, – не глядя на меня, повторяет Нина. – Кто-кто, а уж я-то знаю. В Италии он в лучшем случае звонил мне раз в месяц. Мы почти не виделись, а когда виделись, он был такой скучный, рассеянный, дерганый, я дождаться не могла, когда он снова отвезет меня к маме. Потом он приехал сюда и стал звонить мне по два раза в день, говорить, как он меня любит, как я ему нужна, как он нуждается в моей любви. Сначала я не верила. Теперь трудно не поверить: он все время требует, чтобы я ела, спрашивает, как я себя чувствую. Это даже слишком.
Некоторое время мы идем не разговаривая, по обе стороны – заснеженный лес, единственные звуки – наши шаги, наше дыхание, шуршание наших курток.
Я говорю:
– Вот именно. Это вроде театра. Он старается не выходить из роли, помнить о правильных интонациях, о правильных жестах. Заставляет себя играть, чтобы угодить Марианне. Может, он верит в свою искренность, но все равно это спектакль.
Нина молчит, ускоряет шаг, пытаясь оставить меня позади, как будто хочет оставить позади проблемы с отцом и Марианной, анорексию и все остальное.
Я говорю:
– Разве ты не видишь, на каком он бывает взводе, даже если при этом улыбается? Может, у него внутри все кипит, а он изображает из себя спокойного, ласкового, внимательного?
Она идет все быстрей и быстрей, низко опустив голову, не отрывая взгляда от снежной колеи, и делает вид, что не слышит меня.
Я тоже ускоряю шаг, чтобы совсем не отстать, хотя мне нравится разговаривать с ней вот так, на некотором расстоянии от нее в этой неподвижной тиши.
– Ты что, не видишь, какое у него лицо, когда Марианна кормит его своими байками? Или когда он сидит не шевелясь в храме и нетрудно догадаться, с каким бы удовольствием он вскочил на ноги и кого-нибудь придушил?
Нина уже почти бежит бегом, ершистая, замкнутая, непробиваемая в своем красном пуховике, который как бы служит ей защитной оболочкой.
Я бегу за ней по параллельной колее.
– Что, разве не так?
– Может, и так, – наконец произносит она, чуть замедляя бег, но на меня по-прежнему не смотрит. – Ну и что? Это его дело.
– И твое тоже, – говорю я. – Сам не знаю, чего я вцепился в эту тему – чтобы помочь ей понять положение вещей, или в поисках истины, или по какой-то другой, менее благопристойной причине? – Он ведь и тебя заставляет участвовать в своем спектакле. Строительство счастья и все такое. Он вытаскивает тебя из Италии и здесь навязывает тебе Марианну и Джефа, или Джузеппе, как там его, гуру и прочие достопримечательности, которые ты должна терпеть двадцать четыре часа в сутки. А эта игра в образцовую семью после того, как он разрушил другую семью? После того, как бросил тебя и твою мать?
Нина внезапно остановилась, в ее глазах, обращенных ко мне, что-то неожиданно ожило; слова, легко вырывавшиеся у меня, образовали непрерывную цепь, спрессованные, как машины в длинной пробке на автостраде.
Мы стояли, глядя друг на друга, дыша паром в лицо друг другу, разделенные ничтожным расстоянием, измученные борьбой со снегом под ногами, с холодом и с фактами. Я не мог понять, что творится у нее в голове, к чему ближе ее мысли – к безапелляционным суждениям, к смутному восхищению или к шевелящимся сомнениям. У меня иногда бывали провалы проницательности: я мог насквозь видеть людей и оценивать ситуации, мог разобраться в любом механизме до последнего колесика и вдруг переставал понимать, что думают другие и даже что думаю я сам. Казалось, Нина замерла на пороге открытия, казалось, еще немного, и она придет к какому-то выводу, но было непонятно, чего больше в ее глазах – растерянности или гнева, ликования или возмущения. Я ожидал услышать все что угодно, представлял себе полный набор ответных реакций на комплименты или на нападки, но все мыслимые слова, найденные и не найденные, напластовывались одно на другое, и это делало их совершенно непригодными, у этого нагромождения слов могло быть одно смутное значение – растерянность. Я стоял на пустынной дороге среди снегов, мне было нелегко придерживаться определенной тактики.
Нина сошла с дороги в глубокий снег и двинулась лесом вниз по склону оврага. Мне ничего не оставалось, как двинуться следом.
– Надеюсь, ты не обиделась, – сказал я.
Она шла по колено в снегу, возможно, под снегом была тропинка или дорога, кто его знает. Вдруг она поскользнулась и, сев в снег, несколько метров проехала на заду.
– Осторожно! – крикнул я и в ту же секунду сам поскользнулся. Снег в рукавах куртки, за шиворотом, в волосах, во рту. Мои мотоциклетные ботинки оказались ужасно скользкими, но хоть не разбухли от снега и не промокли: ногам было сухо.
Нина встала и пошла дальше, я за ней. Если не считать холода и того, что она на меня не смотрела, очень даже милая прогулка.
Но мы уже пришли.
В лесной низине, где, наверно, никогда не бывает солнца, я увидел деревянную хибару с окнами в алюминиевых рамах, наполовину скрытую заснеженными деревьями; с другой стороны к ней можно было подойти по дорожке, расчищенной от снега, если не Витторио, то каким-нибудь другим сердобольным соседом. Мы останавливаемся перед хлипкой дверью, Нина стучит. Проходит добрых полминуты, прежде чем мы слышим за дверью шаркающие шаги и вопрос:
– Кто там?
– Нина Фолетти, – отвечает Нина.
Я думаю о том, как мало зависит от человека его фамилия, фамилия, под которой ему приходится жить и которую он, лишенный выбора, получил по наследству вместе с чертами лица и характера. Я вспоминаю улыбочки консерваторских товарищей и даже преподавателей, когда они в первый раз слышали мою фамилию. Дро – что? Дро – как? Дро-мбе-мберг?
Дверь приоткрывается, из нее выглядывает востроносенькая бабуля лет семидесяти, в платочке на голове, маленькие темные глазки близко посажены, носом можно рыть норы. Чем не ежиха?
