То есть как? – спрашиваю я.
А вот так. Мертвым, им уже все равно, их не интересует кто, что и как… Но ты радуйся, ваш город еще не разодран на части, как многие другие города, it is evident[59], говорит Далибор, города и даже целые страны нельзя разделять по этносам, а если это пытаются сделать, то воцаряется безумие войны. Но западноевропейские политики-демократы соглашаются на такое разделение и садятся за один стол с националистами, провоцирующими войну. Объясни мне, почему не с оппозиционерами, не с теми, кто защищает демократические ценности, tell me?[60]
* * *
В середине мая мы с Номи берем с собой Далибора в наше любимое кафе «Вольгрот»: мы надеемся, что там для него найдется работа; правда, заработает он мало или совсем ничего, но хотя бы будет числиться в штате, мы пытаемся растолковать ему, о чем, собственно, речь, что это – squat, место, где обретаются молодежь и бездомные, несколько корпусов на территории старой фабрики, там живет около ста человек, мы рассказываем о концертах, о Volxküche[61], это, по крайней мере, попытка самоорганизации, говорим мы ему; мы с Номи убеждаем его и по-английски, и с помощью сербохорватского словаря, и языком жестов; мы чувствуем, что это очень серьезно: ведь наша цель – донести до человека политическую программу, мы, и особенно я, всей душой за «Вольгрот», я словно стараюсь убедить какого-нибудь местного консервативного политика в важности нашего дела, а тем временем делаю то же самое, что делает большинство политиков, то есть приукрашиваю вещи (но лишь теперь, задним числом, мне приходит в голову, что, в сущности, каждый раз, когда я бывала в «Вольгроте», я чувствовала себя беззащитным, крайне уязвимым существом, я все время боялась, что в любой момент со мной может случиться что-нибудь ужасное: набросятся собаки, какие-нибудь извращенцы зажмут в угол или просто кто-нибудь остановит на мне тяжелый голодный взгляд: ты не такая, как мы, зачем ты здесь, что ты тут делаешь? И все равно меня тянуло туда, я чувствовала острую необходимость найти место, где меня примут и где я найду себя); когда мы, прибыв на вокзал, выходим из вагона, Далибор останавливается на перроне, он не смотрит на нас, он смотрит туда, откуда пришел поезд, потом поворачивается в другую сторону, не люблю я эти вокзалы, неуютно мне здесь, говорит он голубям, перрону, во всяком случае, не нам, и Далибор поднимает взгляд к крыше вокзала, разглядывает скамьи, тележки для багажа, которые надо кормить монетами, потом поворачивает голову в сторону небольших серых громкоговорителей, расположенных на столбах вдоль перрона на одинаковых расстояниях друг от друга (я их никогда прежде не замечала), it’s better than sightseeing[62], говорит Далибор смеясь, потом берет нас с Номи под руки, and now, let’s try to get a job![63]
Пару часов спустя мы надрываем глотки в подвале, исключено, орет Далибор, и на лице у него, я хорошо это помню, мерцает зеленый свет, исключено, я в таком месте работать не могу. Почему же ты это не сказал наверху, в кафе, кричу я, подставляя Далибору свое ухо, а сама смотрю на сцену, где какой-то недоросток с разноцветными волосами пляшет с микрофоном, выдавливая через него свой голосишко, и жилы вздуваются у него на шее, – потому что я не мог предположить, что вы в самом деле подумаете, будто я могу здесь работать, орет Далибор. Значит, ты хотел бы в «Мондиале» работать? – кричу я в ответ. Да, тысячу раз да, Далибор орет так же громко, как певец на сцене, я беру его за руку и тяну к выходу, концерт же еще не закончен, говорит он, закончен, отвечаю я, для нас закончен, и тащу его вверх по лестнице, у меня к тебе разговор.
Послушай, ты сидишь за столиком, чтобы тебе все объяснили, говоришь, что уже работал официантом и барменом, даже спрашиваешь, по каким дням ты будешь занят, спрашиваешь и улыбаешься, смотришь вокруг, я делаю вывод, что тебе тут нравится, ты знакомишься с барменом, глядишь в окно, на рельсы, красивый вид, говоришь, договариваешься с барменом, что на следующей неделе поработаешь пару дней, для пробы, а теперь что? Я даже выругалась по-венгерски, я тебя вообще не понимаю, говорю я, жестикулируя от возмущения; мы сидим на диване, костра во дворе сегодня нет, думаю я и тут вижу Марка, он, сунув руки в карманы, стоит с группой парней и смотрит на меня. Далибор закуривает сигарету, это что за тип? – спрашивает он, глубоко затягиваясь, is he your hero?[64], и тычет сигаретой в сторону Марка, нет у меня никакого героя, отвечаю я и злюсь на себя, не надо было мне отвечать, ты уходишь от темы, говорю я (это был первый теплый майский вечер, и на какой-то момент я задумалась, не рассказать ли Далибору, что я люблю акацию, сладкий, тяжелый аромат ее мелких цветов, что акациевый мед, прозрачный, текучий, – мой самый любимый, что первый сладкий вкус, который я могу вспомнить, это вкус акациевого меда на толстом куске хлеба, который отрезала мне мамика, – но я так этого и не сказала), Далибор откидывается на спинку дивана, пуская к потолку кольца дыма, это место мне не подходит, говорит он, не могу я здешний народ принимать всерьез, это плохо и для меня, и для них, и я даже не знаю, как это тебе объяснить, спасибо тебе за помощь. Далибор смотрит на меня: а где твоя сестра? – где-то с другом, отвечаю я. Стало быть, вы сюда часто приходите? – спрашивает Далибор и протягивает мне свою сигарету; вообще-то часто, достаточно, чтобы знать, что есть тут пара-другая серьезных ребят, которые хотели бы изменить общество.
Не понимаю, почему ты злишься, говорит Далибор. Наверно, потому, что ты сказал: в «Мондиале» лучше, отвечаю я.
Лучше, потому что я работать хочу, только и всего. Не хочу ломать голову над какими-то там реформами, которые, возможно, изменят общество, и в то же время видеть, как собаки гадят где попало; не хочу знать, существуют ли более удачные общественные формы, потому что не верю в них, but look, your hero is coming![65]В самом деле, к нам подходит Марк; эй, Ильди, как дела, спрашивает он, не представишь меня своему эскорту, я его никогда не видел. И больше не увидишь, он тут в первый и последний раз, говорю я. Сквоттер, из другой страны? – спрашивает Марк. Да, и я знакомлю их. Мы сейчас уходим, говорю я, хочу еще показать ему в городе кое-что. И что же? Очаровательные улочки Старого города? Уникальные витражи главного собора? Нет, Зильвисли, где в Средние века рубили головы преступникам. Марк притворно хохочет, а я смотрю, как Далибор встает и с отсутствующим взглядом направляется к выходу; и, когда Марк говорит: эскорт-то твой бросил тебя, лишь тогда я понимаю, что Далибор ушел.
Мне ты можешь не рассказывать, что между вами ничего не т, говорит Марк; он смотрит на меня в упор, забыв надеть свою обычную маску, протягивает руку, ты для меня… говорят его губы; Марк, отвечаю я, и кончиками пальцев касаюсь его вытянутой руки, не получается, я не чувствую… Ничего, ты это хочешь сказать? – перебивает меня Марк, почти ничего, поправляю я его. Я встаю и говорю, может, еще увидимся и что я сожалею; надо было это раньше ему сказать, думаю я, надо было мне это раньше тебе сказать, говорю я, концерт закончился, Марк кивает людям, которые толпой с красными потными лицами выходят из подвала. Марк садится на кушетку, я все еще стою перед ним, Марк закрывает глаза, и я вижу, что лицо у него становится влажным, не надо было тебе со мной начинать, говорит он тихо, ты ведь уже тогда знала, после первого раза (это было дома у Марка, в двухкомнатной квартире, на самой шумной улице города, где легковые машины и грузовики грохочут с шести утра до полуночи, и кажется, что они едут прямо через комнату), ты встала, вышла в кухню, села там и заплакала, я подсмотрел, говорит Марк с закрытыми глазами; народу вокруг все больше, какая-то пара, слившись в объятиях, падает на диван, ладно, я пойду, может, увидимся в универе, говорю я, Марк открывает глаза, да, говорит он, уходи же ты наконец, не понимаю, чего ты тут все еще стоишь!
