На полу лежала узкая дорожка. Справа, если стоять лицом к лестнице, — дверь на кухню. Рядом что-то вроде чуланчика, где хранилась всякая всячина: деревянный ящик, корзина, вязанка хвороста для растопки. Всё тонуло в полумраке. Слева — другая дверь со старинной деревянной щеколдой. Она заперта. И вот… у неё на глазах она открывается: яркая полоска света ложится на пол, отражаясь в фарфоровом абажуре «чеховской» лампы.
— Ты сегодня поздно, Маска.
— Разве? Я не заметила. Наверно, увлеклась — хотела найти священный круг друидов, чтоб написать о нём Рико, а пока искала, наткнулась на интересные растения. Хочу послать их ему — по-моему ему нравится определять названия. А под конец пришлось бежать — чувствовала, что опаздываю.
Говоря с ним, она продолжала машинально вжиматься спиной в дверь, ощущая себя то распятой, то спасённой, краем глаза следя за полоской света, — вот он настежь распахнул дверь в комнату, и в прихожую хлынул свет. В глубине она увидела просторную гостиную, у противоположной стены кушетку между двумя окнами, сбоку край другого окна… Потом весь проём заполнила тёмная фигура: низко нагнувшись, он перешагивает через порог, всматриваясь в полумрак прихожей.
— Где же г-жа Фаррер? Пора пить чай. — Ты вся мокрая.
Она видит перед собой его прилизанную макушку, с торчащими волосками, как у помешанного в «Герцогине Мальфи»{108} — только у того в волосах застряла солома. Разве что сумасшедший мог сюда меня пригласить. Её прибило к берегу волной — стихии этому не противились, они с ней заодно. Того гляди, она растает, как морская нимфа, русалка, и останется только лужица на полу. Ей так хорошо. Только холодно. Она чувствовала, что ещё минута — и человеческое захлестнёт её, отрезав навсегда от родного мира. Я насквозь мокрая — хоть выжимай. Её била дрожь — она, как бабочка, распласталась по двери то ли амбара, то ли харчевни, а может быть, храма. Он тронул её за рукав. Лица не видно — он стоит спиной к свету. Повернул голову — и она увидела его профиль с гордым носом, походим на клюв. Очки он, видно, забыл на столе.
Ей хватило нескольких дней, чтоб узнать его поближе: так, за несколько часов мы узнаём повадки зверя или птицы в клетке. Впрочем, дом вовсе не был клеткой — скорее, клетью или кельей, если уж на то пошло. Входная дубовая дверь была изготовлена из местного дуба, — старая дубовая роща находилась неподалёку, по другую сторону круга друидов, который ей пока не удалось отыскать. Камни, из которых сложен дом, были той же скальной породы, что утёсы, а дубы определённо произошли от священного дуба друидов. Здесь всё было так — на века.
— Побегу наверх, переобуюсь, — сообщила она ему. Переобуться, обсушиться — значит, снять с вешалки полотенце, взять расчёску, достать другую пару туфель. Хоть и чистюля, она плохо представляла себе эту процедуру, точнее, она в неё не вникала. Как принцесса на горошине или русалочка, выброшенная волной на берег, она просто хотела почистить пёрышки, отряхнуться: «Пойду наверх, приведу себя в порядок». Но его рука по-прежнему лежала на её сыром рукаве, — он не сразу её отнял, — и он продолжал стоять вполоборота к ней, так что она ясно видела полутёмный абрис, изваянный (так ей представлялось) примерно в ту же пору, что и камни. Во всех его повадках чувствовалась порода: и в том, как он тянул слова, и округлял плечи, и с каким достоинством и некоторой усталостью в голосе говорил. Она вслушивалась в каждое слово, ловя новые оттенки. «Маска», — обращался он к ней протяжно, и всякий раз это звучало знакомо и всё же чуть-чуть по-другому. Крупные аккуратные уши плотно прижаты к черепу. Подобно ей, он был настроен на особую эмоциональную волну. Такой же чуткий, как она, — в их чуткости было что-то от живости птицы или рыбы. На всё откликаясь, они полагали излишними разговоры о чувствах. Когда-то Рейф Эштон бросил ей в сердцах «Ты же бесчувственная», а Фредерик вышучивал её: «Наша томная лилея добродетели». Ну и что с того, что она томная? Не она одна. И потом, что они вообще знают о чувствах?
Она плотнее закуталась в сырое пальто, вдруг ощутив себя цветком, кутающимся в холодные влажные лепестки.
На ощупь пробралась в свою спальную наверху. Свечу зажигать не стала — зачем? Выдвинув нижний ящик тяжёлого комода, стала искать чулки. Сама, помнится, скатала и спрятала их в задний левый угол. Ага, вот они: чулки из пёстрой шерсти — как они назвались в магазине? — «вересковая смесь». Довоенное качество, — мягкие, аккуратно заштопанные, ноские, эти английские чулки как раз подходят по длине. Она застегнула резинку на одном, тёплом, мягком чулке, поёжившись от холода, когда ледяной край её сырой юбки коснулся другой голой ноги — точно лезвие бритвы полоснуло. «Юбку тоже надо переменить». Она сбросила юбку и джемпер, порылась в комоде, ища что-нибудь сухое, и нащупала старое синее платье. «Подойдёт». Ощупью нашла трюмо, пригладила в темноте намокшие волосы.
Оставив дверь открытой, начала спускаться по лестнице. Не удержалась и бросила взгляд вниз — прихожая напоминала сцену, освещённую «чеховской» лампой. Она спустилась и шагнула через порог гостиной, благо дверь была отперта. Г-жа Фаррер накрывала на стол.
— Где ж ты пропадала, Маска?
— Сама не знаю. Хотя, нет, — знаю. Я перелезла через стену в том месте, где дорога поворачивает на Сент-Айвз{109}. Там ещё сплошные камни.
— Да, точно.
— Но мне расхотелось идти по дороге. И я вернулась назад и пошла по тропе, о которой писал Рико.
— По старой, финикийской?
— Да. Я просто брела, куда глаза глядят. Она всё время петляет, пропадает, тропа эта, но потом снова появляется, так что заблудиться невозможно. Она доходит до вершины холма. Дальше я уже не пошла.
— Зря — это не конец. Она доходит до фермерских хозяйств, пересекает дорогу и обрывается неподалёку от П-З (так он назвал Пензанс{110}). Можем как-нибудь прогуляться.
— С удовольствием, — откликнулась она. — А ты чем занимался?
— Да так, повозился с записями.
На столе были разложены бумаги и нотные тетради. У стены стояло старенькое фортепьяно, рядом — его стол у окна, дальше камин и два кресла, в которых они сейчас расположились.
В камине уютно потрескивали дрова. Г-жа Фаррер заглянула спросить, не подложить ли ещё хворосту. «Просто наполните корзину», — попросил Ван. Он развернул кресло, она встала и придвинула к столу стул с прямой спинкой. Села, приготовившись разливать чай. Наполнила две чашки — ему и себе. Увидев, что всё в порядке, г-жа Фаррер вышла, прикрыв за собой дверь. В комнате было тепло, ярко горел фонарь-«молния», который, по словам Вана, они с Эльзой купили где-то на аукционе вместе с несколькими другими вещами: лампой, что стоит в передней и стульями, — вот этим, на котором она сейчас сидит, несколькими наверху и ещё одним в кухне. Эльза и Фредерик сильно помогли ему с мебелью. Все эти подробности она узнала от него сразу по приезде.
Кое-что пришлось выписать из Лондона: книжные полки, книги, кушетку, два больших кресла и две циновки с геометрическим рисунком, — их он повесил на стену под потолком. Циновки были с Явы, а рисунок назывался «корзинка» или «волна». Он напоминал чем-то греческий орнамент.
