– Что-то не так, – настаивала Гвинет.
– Нет, все хорошо.
По моему глубокому убеждению, она по-прежнему верила, что мое лицо всего лишь обезображено шрамами после ожогов. Мне не хотелось говорить ей, что были и другие, такие же, как я: мой отец, его отец, наверняка кто-то еще, разбросанные по миру, скрытые от всех. Она, несомненно, думала, что мой отец был таким же, как ее, человек обычной наружности, который ходил по улицам как при дневном свете, так и ночью, мог пойти, куда ему заблагорассудится, по его выбору. Я надеялся, что еще какое-то время она будет в это верить. Эти сладостные часы дружбы могли оборваться, когда она поймет, что ужас, который мы вызывали в людях, шел не от прозаических деформаций человеческого лица, подпадающих под медицинские определения, что мы невероятно ужасны и даже она, со всей ее терпимостью и сочувствием, отшатнется в страхе и отвращении.
– Все хорошо, – повторил я, отвернувшись от нее. – Я просто голоден.
– Мы почти приехали. Скоро пообедаем.
– Ладно. Я с удовольствием.
Я знал, что совершил судьбоносный поступок, уговорив ее выйти из тайника в библиотеке. И если мне предстояло умереть в этом снегу, как шестью годами раньше мой отец умер в такую же белую ночь, значит, своими действиями, вызвавшими этот снегопад, и мятежом против одиночества я сам подписал себе смертный приговор.
38
«Пожалуйста, остановитесь».
Освещенные лучом мощного фонаря, мы с отцом застыли на тротуаре, внезапно превратившемся в сцену театра, два актера в пьесе на четверых, ожидающие, как еще два персонажа выйдут из-за кулис. Эту уличную сцену продумали до мельчайших деталей, снег выступал в роли уникальных декораций, я не мог отрицать, что в действительности сцена эта – реальный мир. Тем не менее с полминуты я стоял парализованный, не желая признавать очевидного, настаивая, что это театр, который вижу во сне, из которого могу пробудиться в любой момент.
Мы проработали планы быстрого реагирования на различные ситуации, которые могли возникнуть на поверхности, и самой худшей являлась встреча с полицией. Мы никогда не совершали преступлений, и у них не было оснований задерживать нас, но, с другой стороны, они являлись законными представителями власти, и при их приближении всем и каждому полагалось в точности выполнять полученные указания. В нашем случае точное выполнение этих указаний означало смерть.
Наша тактика в подобной конфронтации ничем не отличалась от тактики первобытного человека, внезапно увидевшего перед собой львов: спасаться бегством. Но, на нашу беду, нас остановили на Кафедральном холме, в квартале, предлагавшем минимум путей для отступления. За нашими спинами расположился Музей естественной истории, который занимал целый квартал, естественно, закрытый и запертый в столь поздний час. На другой стороне улицы, тоже раскинувшийся на целый квартал, находился Рутафордовский центр искусств, такой же темный и надежно запертый. Так что мы могли или бежать на север по Кафедральной авеню, или возвращаться по ней же на юг.
Мы никогда не сталкивались с такой ситуацией, но обсуждали наши возможные действия, а потому намеревались подождать, пока патрульные выйдут из внедорожника и направятся к нам, а уж потом обратиться в бегство, чтобы выгадать несколько секунд, которые понадобились бы им, чтобы вернуться в автомобиль. Мы не могли подпустить их слишком близко, потому что в этом случае они побежали бы следом. И бежать мы собирались в разные стороны, чтобы они не сразу решили, кого преследовать. Поскольку у них не было оснований подозревать нас в совершении преступления, реагировать они могли согласно инструкции, которая не разрешала стрелять нам в спину.
– Беги на юг, – велел мне отец, когда дверцы внедорожника открылись и патрульные ступили на снег.
Высокие, крепкие, в темно-синей утепленной зимней форме, которая оптически увеличивала их габариты. Короткие куртки на резинке заканчивались чуть выше ремней, у каждого на правом бедре висела кобура, из которой торчала рукоятка пистолета.
– Мы слишком старые, чтобы играть в снежки, но сегодня удивительная ночь, – обратился к ним отец предельно дружелюбным голосом.
– Вы живете неподалеку? – спросил один.
– Да, сэр. Живем, безусловно.
В такой ситуации слово «безусловно» являлось кодовым и означало «бежим».
Повернувшись к югу, краем глаза я увидел, что отец поскользнулся на снегу на втором шаге, покачнулся, попытался устоять на ногах, но все-таки упал.
Мы, скрытые от всех, возможно, мутанты, но, кем бы мы ни были, нет у нас сверхъестественных способностей, присущих мутантам в фильмах. Мы те же люди, и на нас точно так же действуют законы физики, гравитация и последствия наших решений. Легкомысленная игра в снежки привлекла внимание, а для нас привлечь к себе внимание – все равно что вытащить чеку из гранаты.
От одного вида упавшего отца все наши планы быстрого реагирования вылетели у меня из головы, и я повернулся к отцу в страхе за его жизнь, напрочь позабыв, что опасность в той же степени грозила и мне.
Что же касается полицейских, то наша попытка сбежать для них была равносильна самому побегу. Они вытащили пистолеты, один взял на мушку меня, второй – отца, и они повели себя, как положено в таких ситуациях: принялись отдавать приказы. Я не решался шевельнуться, а отец поднялся, как от него и потребовали, развел руки, чтобы они не оказались близко к любому карману, в котором могло лежать оружие.
Никакого оружия у него не было, но это не имело ни малейшего значения. Все, что произошло потом, просто не могло не произойти. Нельзя же требовать от рек, чтобы они потекли вверх.
Прежде чем ему сказали, что делать дальше, прежде чем нас обоих заковали в наручники и убили, отец обратился к копу:
– Патрульный, вам надо посмотреть, кто я. Сейчас я сниму капюшон и балаклаву. – Его предупредили не делать резких движений, поэтому он добавил: – Сэр, я не собираюсь ничего делать.
Когда он отлепил липучку, я прошептал: «Нет». Мою грудь словно стянуло стальным обручем, горло перехватило, я не смог повторить это короткое слово, только молча молился: «Нет, нет, нет, нет».
Он откинул капюшон, стянул с головы балаклаву.
Оба копа шумно вдохнули, застыли от шока, вызванного его лицом. Мгновение, только мгновение, они напоминали беспомощных детей, загнанных в угол чудовищем из их самых страшных снов, монстром, который во сне никогда не обретал четких форм, и только теперь они наконец-то увидели лицо, которого боялись больше всего на свете.
Отец посмотрел на меня и произнес одно слово:
– Держись.
Слово это, казалось, послужило катализатором. Детский ужас копов трансформировался в отвращение, хотя еще оставался в глазах и дрожащих челюстях, а потом перерос в ненависть. Но ужас и отвращение тоже никуда не делись, так что их перекошенные лица напоминали какие-то гротескные маски.
