К счастью, эти фантастические приключения уступленных за сущие гроши авторских прав Федора Михайловича Достоевского не были известны Льву, в связи с чем, вернувшись на родину, он ощутил себя не только баснословным богачом, но и ловким дельцом, способным провернуть самое невероятное дело. Благодаря этому обстоятельству он, окрыленный заокеанским вояжем, в течение месяца удесятерил свой капитал. А потом, как и пристало вырожденцу, окружил себя роскошью и погрузился в пучину порока.
Вначале было весело. Очень весело. Ночные клубы, гипнотизирующий шарик рулетки, бархатистые голоса лакеев, извивающийся в подобострастных телодвижениях секретарь, мерседес, стремительно несущий хозяина по ночной Москве к новым неизведанным приключениям, подпольные бои гладиаторов, новые континенты и неизведанные страны, возрождающая из утреннего пепла парная, девушки, много девушек, очень много не похожих друг на друга девушек – все это волновало, наполняло сердце чувством самоуважения, стремительно разгоняло по жилам горячую кровь…
Однако все это продолжалось недолго. Внезапно, проснувшись, как обычно, в четыре часа дня, Лев ощутил странную потребность в настоящей любви. Крепкой – такой, чтобы навсегда. Хотя он и не имел ни малейшего представления о том, что же это такое и как это можно в себе обнаружить, если вдруг это случится.
Положение было отчаянным еще и потому, что Лев был человеком асоциальным. Он не был ни бизнесменом, ни юристом, ни врачом, ни чиновником. Никем не был. И, следовательно, не имел устойчивого круга общения, где можно было бы встретить ту единственную, которую можно было бы полюбить, потеряв голову от сладостного безрассудства. Из женщин Льва окружали только лишь проститутки. Впрочем, многие из них были и задушевными, и обаятельными, и умными, и образованными. Но сословные предрассудки предполагали, что любовь к продающейся за деньги женщине не то чтобы постыдна, но психически невозможна.
В тот же вечер Лев, словно робот, не имеющий внутри себя никакой иной программы, отправился в казино «Карусель», где, тупо глядя на вращающуюся рулетку, на нервно подпрыгивающий шарик, пребывал в прострации, механически кидая жетоны на случайные клетки. И вдруг, когда ночь была уже на исходе, Лев нечаянно соприкоснулся над столом с женской рукой – слегка, лишь фалангой безымянного пальца. И тут же испуганно отдернул руку, ощутив явственный удар током. Удивленно поднял глаза и сразу же, в сладостном ужасе, провалился в черную бездну устремленного на него инфернального взора. С этого мгновения он уже не понимал, хороша ли внешне стоящая перед ним женщина, или, напротив, уродлива. Это не имело для него ни малейшего значения.
Нет, конечно ничем Льва не ударяло, и ни в какую бездну он не проваливался. Просто именно такими словами пользовались в своей литературной практике и его родители, и бесчисленные родственники по обеим линиям. Именно их и произнес Лев, пытаясь передать мне охватившие его чувства, которые, как я понял, были верным признаком надвигающейся страсти, сверкавшей на горизонте неистовыми лезвиями омытых кровью ножей.
Через двадцать пять минут он уже был у нее, срывал одежды, шептал что-то безумное, что не смог бы воспроизвести ни по моей просьбе, ни по требованию суда присяжных.
Спустя четыре часа ко Льву стало постепенно возвращаться сознание. И в конце концов он обнаружил себя лежащим рядом с молодой женщиной. «Прекрасной», как он мне сказал. Над головой раздавалось топо-танье детских ног, из чего можно было заключить, что принцесса живет отнюдь не в сказочном дворце, а в довольно заурядной квартире, как позже выяснилось, однокомнатной. Стены девичьей светелки были почти без промежутков оклеены фотографиями из «Космополитена». На столе в перво-зданности находились остатки пиршества. Однако ни этот интерьер, ни отрубленные человеческие головы, окажись они сложенными в углу комнаты, – ничто на свете не смогло бы уже отрезвить отравленного страстью Льва. Страстью, а может быть, и любовью, поскольку чувство, им завладевшее, классификации не поддавалось.
Женщина назвалась, в очередной раз назвалась, поскольку Лев начал вспоминать, как всю ночь он называл ее Настей. Конечно, это была Настя, поскольку кем же ей еще было быть?
Ну, – сказала она, затягиваясь сигаретой, – и как?
Лев стушевался. И вместо ответа вновь горячо обнял ее. Настя отстранилась и повторила вопрос, пристально глядя на него своими черными, блестящими, словно черная ртуть, глазами. И продолжила, выпустив дым в лицо и рассмеявшись:
От СПИДа еще никому не удалось вылечиться. Еще лет пять-шесть. Если, конечно, повезет. – И опять рассмеялась звонко и чисто, словно валдайский колокольчик.
Однако Лев уже ничего не понимал. Потому что этот смех был в тысячу раз сильней, чем чувство самосохранения. Время для него спрессовалось в антифилософскую категорию «здесь и сейчас», за пределом которой ничего не существовало.
Удовлетворившись произведенным эффектом, произведенным не словами о страшной болезни, а тем жутким воздействием, которое она произвела на Льва в постели, Настя наигранно мрачно сказала: «Шутка». И спустя минуту вновь рассмеялась. И Лев на час опять ушел в нирвану любви.
– Ну все, – устало и счастливо сказала Настя, – у тебя уже баки пустые. Пора садиться.
«Стюардесса», – подумал Лев.
Но Настя была не стюардессой, а проституткой.
Лев тут же, вопреки своей псевдофамильной спеси, не понимая и не чувствуя разницы между стюардессой и проституткой, начал судорожно выкладывать на стол мятые стодолларовые купюры. Такая щедрость конечно же произвела на Настю сильное впечатление, однако, переборов себя, она отказалась от своего месячного заработка.
– Почему? – недоуменно спросил Лев.
– Я сегодня выходная. Чтобы сердце не заржавело.
Судьба Льва была предрешена на всю его оставшуюся жизнь окончательно и бесповоротно. Эта женщина, о которой он еще ничего практически не знал, стала для него тем главным в жизни, ради чего не только живут, но и совершают главные поступки, как неслыханно благородные, так и омерзительные, ставящие человека, их совершившего, не только вне закона, но и вне человеческого общества. Эта болезнь – а это была именно болезнь – не оставляла никаких шансов на выздоровление.
Настя, удовлетворенная столь сокрушительной победой, велела Льву собираться и уходить, прекрасно понимая, что никуда он уже не денется. На пороге не позволила не только поцеловать себя, но и велела больше ей не докучать без высочайшего на то ее позволения. Именно так и сказала, включив на половину мощности, чего для обезумевшего Льва было более чем достаточно, свой незаурядный актерский дар:
– Ступай и больше не докучай мне без высочайшего на то моего позволения.
Однако Лев ослушался Настю уже вечером того же дня. Словно дурак, да так оно и было на самом деле, он, разряженный, словно жених, с букетами, напитками и яствами приперся к ее дому, расположенному в пролетарском квартале, и долго звонил под запертой дверью. Наконец она спросила. Он ответил и услышал в ответ желанный, но раздраженный голос, велевший катиться ко всем чертям. Остаток ночи Лев провел неизвестно где, неизвестно с кем и неизвестно зачем.
