Я легко раздраконивал очередной том «Дневника» Жюльена Грина — идеальный объект, можно не напрягаться — и вдруг осознал, что бумага все та же, а почерк другой. Тот самый, из моих писем к Карин.
Настрочив положенные три страницы, я переписал их моими обычными каракулями, которых терпеть не могут секретари редакций, — теперь этот почерк кажется мне фальшивым. С минуту раздумывал, не отпечатать ли на «Бразере». Но машинка, полгода хранившая прощальное письмо Доминик, предназначена для романа, который я собираюсь написать, и, пока не включаю ее, свято верю, что он будет написан.
Я проголодался. Хочется посидеть в тепле, чтобы вокруг меня звучали голоса, хочется выдумывать себе привычки. Поднимаюсь на площадь Тертр в окружении японцев, дрожащих от ветра, насквозь продувающего все эти любимые туристами улочки. Какой-то художник бросается вдогонку за улетающим рисунком. Влюбленные семенят, прижавшись друг к другу, и, спасаясь от непогоды, входят в забегаловку «Блины Монмартра» — довольно мрачное заведение, но окутанное теплыми парами. Юркнув туда вслед за ними, я примостился на край скамьи под углом потолочной балки. Стены, некогда гранатового цвета, испещрены нацарапанными сердцами, инициалами и граффити на всех языках. Потолок украшают черные от копоти плакаты. Прямо передо мной механическое пианино играет Джо Дассена, табурет маэстро пуст, а клавиши нажимаются сами собой при полном безразличии окружающих.
Я забыл сделать заказ, никто меня не замечает. Мимо проплывают блины, кувшины сидра и группы иностранцев, а я так и сижу над полупустой тарелкой моего предшественника, питаясь ароматами с соседних столов, подслушиваю чьи-то признания, посягаю на чью-то личную жизнь, подглядываю чьи-то страстные поцелуи, угадываю близкие ссоры и радуюсь взрывам хохота. Передаю то соль налево, то сахар направо. Взглядом слежу за аккордами пианино. Представляю, как сажусь на табурет, как мои пальцы бегут по клавишам и торопят их движение. Прекрасный образ судьбы, свободы воли и фальши…
Через каждые четверть часа пианино пять минут отдыхает, — видно, и у механических музыкантов есть свой профсоюз. Потом начинает по новой «Елисейские поля», «Если б не было тебя» и «Шоколадную булочку», а вокруг все то же равнодушие, тот же шум. Мне немного грустно, что никто не аплодирует. Ведь там, за перегородками, в другом конце зала, пустой табурет не виден, откуда им знать, что пианино играет само по себе? Но, быть может, они и вообще не слышат его. Здесь нынче царит непогода, музыка никому не нужна. Время идет, а я все сижу в полудреме и уже сам себе кажусь призраком, который играет чужие песни в жалком кабаке, просто так, ни за грош.
~~~
Сегодня утром я закурил. Пока самые легкие сигареты. Отправив с почты статью, я заглянул в табачный магазин на улице Аббесс, поразмыслил, какая марка подходит мне больше всего, и выбрал «Филипп Моррис». Тренировался перед зеркалом. Минут десять кашлял, пока не сумел затянуться, не наглотавшись дыма. На третьей сигарете было уже не так противно, на пятой мне совсем разонравилось, а на седьмой я привык. Теперь главное — курить регулярно. Социальное положение обязывает. Как-никак я творческая личность.
Продолжая в ускоренном темпе мою переподготовку, я купил шесть банок разного пива и продегустировал их у печки-камина. Шампанскому и бордо сюда вход заказан. Они мне не по средствам, и я в них больше не смыслю ничего. А вот «Туборг» превосходно сочетается с водкой.
Усевшись по-турецки на полу, я прислушиваюсь к треску сучьев и смакую часы, отделяющие меня от свидания. Студия с невероятной быстротой приобретает налет старины. Мне кажется, будто в этих стенах, на которых сквозь свежую краску уже проступают трещинки, протекла целая жизнь — жизнь писателя. И зола на ковролине, и видавшая виды мебель под стать дому и его звукам. Перегородки здесь до того тонкие, что я уже почти всех своих соседей знаю: китайское семейство с первого этажа, чету стариков прямо надо мной, вдовца и гадалку. Со мной на площадке живет мим. Сразу после завтрака он уходит из дома, загримированный под Чаплина, и до рассвета дергается, как заводной на площади Тертр. По утрам он репетирует перед зеркалом. В первый раз, когда мы с ним столкнулись у мусоропровода, он еле слышно спросил: «Ничего, что у меня так тихо?»
Я завалил стол бумагой, на полу неровными кипами разложил вывезенную из Эсклимона старую рукопись «Принцессы песков» — приготовил квартиру для Карин. И даже не потому, что собирался привести ее сюда, а чтобы самому казаться более искренним и правдоподобным. В последний раз перечитал оба ее письма и открытку: чтобы интуиция сработала сразу. Я должен узнать ее с первого взгляда.
* * *
В десять минут шестого я закрыл за собой дверь и по улице Лепик пошел к станции метро Бланш. Почти стемнело, стало теплее, и легкий ветерок скользил по уложенным с помощью геля волосам. Я насвистывал мелодии, подслушанные у механического пианино. На моем лице, отражавшемся в вагонном стекле, пока поезд шел от станции к станции, растерянная улыбка с непривычки к бледному неоновому освещению, тряске и толкотне в час пик. У меня свидание. Свидание с ним, Ришаром Гленом и той единственной, что хоть немного его знает.
В общем, я даже рад, что выбрал бар «У Гарри». Когда-то, попав в Париж, я отдыхал от постылой «Эколь Нормаль» именно здесь, в легендарном баре, где Хемингуэй сломал стул, Кессель жевал рюмки, а Блонден едва не утонул у стойки, задремав на рассвете и упав носом в луковый суп. Каждый вечер я мечтал встретить в этом символическом котле литературной жизни какую-нибудь необыкновенную парижанку, забыть ради нее Доминик и разделить с ней мечты о высоком поприще эллиниста назло высокомерным ничтожествам с улицы Ульм, которые ни в грош не ставили мои устремления. Никого я, конечно, не встретил и ничему, кроме возлияний, не научился. Бар «У Гарри» так и остался для меня приютом надежд, не обремененным воспоминаниями. С тех самых пор я ни разу здесь не был и не случайно именно здесь решил назначить встречу. Как повернулась бы моя жизнь, если б тогда в ней возникла какая-нибудь Карин Денель? Отказался бы я так легко от всех своих надежд, которые теперь пытаюсь воскресить, выходя из метро?
Понятия не имею, что там за праздник у них нынче за океаном, но вдоль стойки раскачивается из стороны в сторону целая цепочка вопящих брокеров, дипломатов и прочих микки-маусов. Без пиджаков, в развевающихся галстуках, они дружно орут какую-то песню «кантри». Надо сказать, парижские американцы за эти годы сильно переменились. Теперь они куда моложе и плешивее, вместо «дипломатов» сжимают лодыжками ноутбуки со встроенным принтером и факсом, хвалятся безупречными зубами и переизбытком витаминов, носят в нагрудном кармане жевательную резинку в знак того, что бросили курить, а карман на правой ягодице оттягивает мобильник. Куплет — наклон, припев — до дна, и по новой. Я еле протиснулся мимо них в уютный зал с деревянными панелями, которые янки утыкали флажками своих университетов. Все столики заняты; поворачиваю направо, спускаюсь по жутко крутой лестнице в клуб, где в двадцать лет искал приключений под красными балдахинами с кистями. Ни дать ни взять, Париж времен Оффенбаха, веселых куртизанок и бутылок шампанского с отбитым горлышком.
