Я повернула назад, вспоминая слова Ши Чонгминга. Его будущее хочет быть открытым. Его будущее хочет быть открытым. Я испытывала очень странные ощущения. У меня было чувство, что будущее сада находилось именно в том месте, на котором я стояла, в месте возле каменного фонаря.
24
Нанкин, 14 декабря 1937, полдень
По радио просочилась правда. И она была горькой. Вчера, после взрыва ворот Чжонгшан, солдаты имперской японской армии вошли в два стенных проема. Мне повезло: я вовремя успел скрыться. Японцы вошли в город вместе с танками огнеметами, гаубицами. К полуночи они захватили все государственные здания Нанкина.
Услышав это, мы с Шуджин повесили головы. Долгое время молчали. Потом я поднялся, выключил радио иположил руки ей на плечи.
— Не волнуйся. Все закончится до того, как наш ре… — Я опомнился, посмотрел на ее голову, густые черные волосы, нежную полоску белой кожи на проборе. — Все закончится, до того как появится маленькая луна. Еды и воды нам хватит больше чем на две недели. И кроме того… — Я набрал в грудь воздуха, стараясь говорить уверенно и спокойно. — Японцы — народ цивилизованный. Очень скоро нам скажут, что мы спокойно можем выходить на улицу.
— Наше будущее — это наше прошлое, а прошлое — будущее, — прошептала она. — Мы уже знаем, что произойдет…
Мы уже знаем, что произойдет?
Возможно, она права. Возможно, истина заложена в нас уже при рождении. Возможно, долгие годы мы уплываем от того, что уже знаем. Возможно, лишь старость и смерть позволяют нам приплыть обратно — к тому, что чисто, неизменно. Что, если она права? Что, если в нашей судьбе заложена и наша любовь, и наши дети? Что, если все это в нас, с первого дня нашего рождения? Если это так, то я уже знаю, что произойдет с Нанкином. Мне надо лишь протянуть руку, и я получу ответ…
Нанкин, 15 декабря 1937, полночь (тринадцатый день одиннадцатого месяца)
Ха! Посмотрите-ка на нас теперь. Всего один день, и моя уверенность испарилась. Даже ясновидящая Шуд-жин этого не предвидела. Еда пропала. В час ночи со двора донеслись какие-то звуки. Я подкрался к ставням иувидел связки сушеного мяса, перекинутые на стену. Двое оборванных мальчишек тащили мешок с сорго. Они спустили со стены веревку и сейчас карабкались по ней. Я побежал вниз по ступенькам, схватил железный прут и заорал что есть мочи, но пока снял с двери засов и выскочил на улицу, опрокидывая бочонки с водой, они исчезли.
— Что такое?
В дверях появилась Шуджин в длинной ночной рубашке. Распущенные волосы рассыпались по плечам, в руке она держала масляную лампу.
— Чонгминг, что случилось?
— Тсс. Подай мне пальто, ступай в дом и запри дверь. Не открывай, пока я не вернусь.
Я миновал заброшенные дома и вышел в переулок, освещаемый водянистым лунным светом. Обитаем был только дом Лю. Я завернул за угол и увидел всех троих. Жена Лю плакала, а сын стоял в начале переулка, смотрел на улицу и дрожал от бешенства. Он держал перед собой деревянную оглоблю, словно хотел кого-то ею огреть. Я сразу понял, что их семья пострадала так же, как и мы.
Они привели меня в дом. Мы с Лю закурили трубку и сели возле печки, чтобы согреться. Дверь оставили открытой, потому что на этом настаивал сын. Он сидел на корточках в нескольких футах от дома — эту позу молодежь считает совершенно естественной. Колени подростка упирались в плечи, словно костлявые крылья. Рядом наготове лежала оглобля. Парень не сводил взгляда с переулка, глаза его горели бешеным тигриным огнем.
— Нам следовало давным-давно уехать из города, — горько сказала жена Лю и отвернулась от нас. — Мы все здесь умрем.
Мы посмотрели ей вслед, и вскоре из другой комнаты до нас донеслись приглушенные рыдания. Я смущенно взглянул на Лю. Его лицо ничего не выражало, он глядел в открытую дверь. Над крышами, закрывая звезды, поднимались бледно-серые клубы дыма. Лишь пульс, подрагивавший на шее, выдавал его чувства.
— Что вы думаете? — спросил он, не поворачиваясь ко мне. — Пищи нам хватит на два дня, потом будем голодать. Может, нам следует выйти и поискать воров?
Я покачал головой.
— Нет, — сказал я спокойно, глядя на красные проблески под струями дыма. — Город захвачен. Пройдет немного времени, и нам можно будет спокойно покинуть дома. Это произойдет через два дня, возможно, и раньше. Скоро нам скажут, что мы в безопасности.
— Значит, будем ждать?
— Да, нам надо выждать. Это будет недолго.
Нанкин, 17 декабря 1937
Мы не ели два дня. Волнуюсь о Шуджин: сколько времени она выдержит? Мир должен скоро восстановиться. По радио говорили о попытках создания городского самоуправления. Скоро нам разрешат открыто ходить по городу. Красный Крест бесплатно обеспечит нас рисом на Шанхайской дороге. Объявления об этом, правда, еще не было. Мы подмели зерна, упавшие на землю во время грабежа, смешали их с остатками маринованных овощей, которые Шуджин сохранила в кухне. Еды хватило на два раза. Поскольку жена Лю беспокоилась о Шуджин, они поделились с нами тем немногим, что было у них. Сейчас ничего не осталось. Вот такая наша жизнь, обглоданная до костей. Иногда посреди ночи у меня возникает странное чувство, будто в Шуджин потягивается что-то неосязаемое, и я не могу не думать, что это наша голодная маленькая луна.
Повседневными делами я занимаюсь после наступления темноты — беру корзину, приношу в ней дрова для растопки. Маслом для лампы пользуюсь экономно. В доме очень холодно, даже днем мы заворачиваемся в одеяла. Я начинаю забывать о том, что в мире есть что-то хорошее — книги, верования и туман на Янцзы. В это утро я обнаружил шесть вареных яиц, завернутых в ципао и засунутых в сундук под кроватью. Яйца были окрашены в красный цвет.
— Что это такое? — спросил я и принес их вниз, к Шуджин.
Она не подняла глаз.
— Положи туда, где нашел.
— Для чего они?
— Ты сам знаешь.
— Для души нашей маленькой луны? Верно?
Она не ответила.
Я посмотрел на лежавшие в моих руках яйца. Удивительно, как меняется человек после двух дней голода. В голове у меня было легко. Я решил разбить яйца. Положил их на стол перед ней и сделал шаг назад.
— Ешь, — сказал я, указывая на них. — Быстро. Съешь немедленно.
Она сидела, запахнувшись в пальто, и смотрела на них как бы издалека.
— Я сказал — ешь. Немедленно.
— Нашей маленькой луне это принесет несчастье.
— Несчастье? Не говори мне о несчастье. Думаешь, я не знаю эту примету? — Меня бросило в дрожь. — ЕШЬ!
Но она сидела молча и упрямо, ушла в свою раковину. Я ходил по комнате, готовый взорваться. Как может она быть такой глупой, как может рисковать здоровьем ребенка? Сделав над собой страшное усилие, я отвернулся от яиц, хлопнул дверью и поднялся в кабинет, где исижу до сих пор, не в силах на чем-то сосредоточиться.
