— Потрясающе!
— Да.
— Где вы все это прочли?
— В одной книжке. Научно-популярной.
— А о языке?
— Что — о языке?
— Вы ведь назвали себя пуристом?
— Ну да. Вроде того.
— И что?
— Возьмем, к примеру, Сьюзен. Она прекрасно знает, что мы — африканеры. Можно судить даже по вашим имени и фамилии. Она слышит ваше произношение. Но говорит с нами по-английски. Почему?
— Не знаю. Расскажите.
— Потому, что она работает главным образом с иностранцами и не хочет, чтобы они поняли, что она из африканерской семьи. Слишком много вопросов, слишком много осложнений. Она стремится нравиться туристам; пусть они считают ее смышленой. Она не хочет, чтобы о ней судили по языку, на котором она говорит, и по связанной с ним истории.
— Ей не хочется позиционировать африкаанс как торговую марку.
— Вот именно. Но я не понимаю другого, почему она… почему мы все никак не меняем создавшегося положения. Ведь здесь главное — не прятаться. Изменить восприятие данной торговой марки.
— Такое возможно?
— Разве ваша работа заключается не в этом?
— Да, но язык гораздо сложнее кетчупа.
— Разница в том, что все, кому небезразличен кетчуп, будут охотно сотрудничать с целью изменения его восприятия. Буры просто так навстречу не пойдут.
Эмма рассмеялась:
— Верно!
Сомелье принес бутылку мерло, бутылку виноградного сока и еще два бокала. Он начал разливать, но Эмма поблагодарила его: спасибо, не надо, она разольет сама. Она придвинула ко мне лишний бокал:
— Попробуйте всего один глоточек! — предложила она. — Крошечный глоточек, а потом скажите мне правду, честно скажите, что оно невкусное. — Она налила мне вина. Я взял бокал в руку. — Погодите, — сказала она. — Сначала понюхайте вино. — Она налила себе полстакана, повертела бокал в руках и поднесла к носу.
Я сделал то же самое. Аромат был приятным, но у меня он вызывал совершенно определенные ассоциации.
— Что вы чувствуете? — спросила она.
Ну как я мог ей ответить? Что мое детство пропитано винными парами, что вино навевает воспоминания о том, откуда я родом и кто я такой…
Я пожал плечами.
— Перестаньте, Леммер! Будьте объективны. Чувствуете аромат гвоздики? А ягод? Знаю, он тонкий, но он есть.
— Есть, — солгал я.
— Хорошо. А теперь попробуйте вино на вкус. — Она отпила глоток, покатала вино на языке и выжидательно посмотрела на меня.
Я отпил вина. Вкус у него был ускользающий, как дым от гаснущего костра.
Она проглотила вино.
— Ну-ка, скажите теперь, что оно невкусное!
Я проглотил вино.
— Невкусное.
Она снова рассмеялась:
— Нет, честно, Леммер. По правде!
— Попробуйте виноградный сок. Объективно и честно. — Я разлил сок в чистые бокалы. — Я даже не заставлю вас его нюхать. Просто попробуйте.
— Ладно, — ответила она, весело улыбнувшись, и мы выпили.
— Бодрящий, — сказал я. — Ощутите легкий фруктовый аромат. Виноград в чистом виде. Беспримесный, освежающий. Радость жизни в чистом виде.
Она засмеялась. Мне это понравилось.
— Почувствуйте, как пузырьки газа покалывают язык. Сок — честный, по-настоящему благородный напиток, лишенный всякого притворства. Соку нет нужды притворяться, нет нужды пользоваться восемью тысячами лет позиционирования торговой марки. Это настоящий, неподдельно вкусный напиток, который доставляет только одно удовольствие.
Она громко расхохоталась — едва не захлебываясь. Глаза ее закрылись, а хорошенький ротик приоткрылся. Головы других посетителей повернулись в нашу сторону; никто не мог удержаться от улыбки при виде ее неприкрытой радости. За окном сверкали молнии, где-то прогремел гром, перекатываясь с севера на юг, как сбежавший локомотив.
Перед тем как мы заказали десерт, я воспользовался удачным моментом и ввернул:
— Кстати, моя приятельница, ну, та, что звонила в аэропорту…
— Антьи, — кивнула Эмма и лукаво улыбнулась.
Ее память меня удивила.
— Ей почти семьдесят лет.
— Прелесть какая! — сказала Эмма.
Хотелось бы мне знать, что она имела в виду.
Когда мы выходили из ресторана, Эмма была навеселе. Она повисла на моей руке. Начался ливень; на нас падали крупные и тяжелые дождевые капли. Я замялся на пороге. Она сняла сандалии и снова схватила меня за руку.
— Пошли!
Мы сразу же промокли насквозь. Дождь был теплый, а воздух еще не остыл. Ее рука сдерживала меня, поэтому мы не могли бежать. Я наблюдал за ней. Она подставила лицо под дождь, закрыла глаза, и струи воды превратили ее тушь в черные слезы. Она позволила мне вести себя, как слепую. Белое платье прилипло к телу. Я отлично видел все ее изгибы и выпуклости. По моему лицу, по глазам текла вода. Дождь барабанил по дорожке, шумел в листве, шелестел в соломенных крышах. Шум дождя был единственным ночным звуком.
У бунгало «Орел-скоморох» она выпустила мою руку, замахнувшись, зашвырнула сандалии на веранду и снова выбежала под дождь. Я зашел под крышу, отпер дверь, сел в кресло и снял носки и туфли. Она стояла на улице, подставив лицо под дождь и воздев руки к небу. Словно приняв ее приглашение, дождь усилился, и с неба обрушились целые потоки воды.
Вдруг ослепительно сверкнула молния и оглушительно загремел гром. Эмма что-то прокричала, громко смеясь, поднялась на веранду, пробежала мимо меня и бросилась внутрь.
Я снял рубашку и бросил ее на подлокотник кресла. Перевернул туфли, чтобы из них вытекла вода, а носки повесил рядом с рубашкой.
Я вошел через раздвижные двери, закрыл их за собой и запер на ключ. В гостиной было темно; только луч света пробивался из ее спальни. Я подумал о душе, сделал шаг вперед — и вдруг замер перед висящей на стене картиной.
В ее стекле отражалась Эмма.
Она успела раздеться. Она стояла у двуспальной кровати, нагнувшись вперед и замотав голову полотенцем.
Я остановился. Сердце замерло в груди. Я размышлял о предательском стекле, ее безупречной фигурке и полуоткрытой двери, ведущей в ее спальню. Я смотрел на ее золотистое от загара тело. Жадно разглядывал плоский живот, женственные бедра, стройные ноги и темную, густую поросль волос на лобке. Маленькие грудки с тугими, острыми сосками подпрыгивали от каждого ее движения, когда она вытиралась полотенцем. Вечность, которая длилась всего миг, — она быстро вытерлась и отвернулась, чтобы бросить на что-то полотенце. Мелькнули ее кремовые ягодицы, и вот она бессознательно-грациозной походкой львицы или антилопы вышла из картины и направилась в ванную.
