сыска сумасшедших лишь этим не ограничивается.
В «Записках» Екатерины II упоминается сошедший с ума генерал-майор Петр Васильевич Чаадаев, тот самый, который, еще будучи капитаном Семеновского полка, в ноябре 1741 года привез в Москву манифест о восшествии на престол императрицы Елизаветы Петровны. Чаадаев воображал себя персидским шахом Надиром, и при этом, как отмечала мемуаристка, «обо всем, кроме Надир Шаха, он судил вполне здраво»[288], что вызывало подозрение, не является ли его сумасшествие притворным. Однако сумасшествие не означает, что все, что говорит безумец, — это исключительно плод его больного воображения. Скорее, это сплетение вымысла, фантазий с реальностью, и можно попытаться отделить «правду» от вымысла и извлечь из «непригожих речей» безумных политических преступников драгоценные крупицы прошлого. Сделать это, однако, непросто, как показывает, например, сравнение двух дел начала столетия.
В 1708 году в Преображенский приказ был доставлен некий Петр Трофимов, объявивший у Красного крыльца в Кремле, что «от вышеписанного городового строения церкви разорены, также народу от прибыльщиков стали быть великие тягости, пошлину против прошлых годов берут втрое и вчетверо, велят бороды и усы брить и немецкое платье носить, и великий государь взял бы из монастыря свою царицу, так бы он, государь, себе всеми миру спасение получил». На допросе Трофимов признался, что он беглый стрелец крестьянского происхождения, участник Астраханского бунта 1705–1706 годов. После того как Астрахань была взята царскими войсками во главе с Б. П. Шереметевым, он оттуда ушел, скитался, работал в разных местах по найму, пришел в Москву, ночевал, где придется, и назывался гулящим человеком. Под первой пыткой Петр повторил сказанное, но во время второй признался, что про Астрахань все выдумал, о бунте ничего не знает, а на самом деле он — крестьянин подмосковного дворцового села, был садовником в Коломенском, женат и имеет восьмилетнего сына. Будучи в Москве, Трофимов увидел распятие и понял, что должен пострадать «за имя Христово». Родственники подследственного показали, что «бывает он, Петр, во изступлении ума помесечно и говорит всякие сумазбродные слова», после чего Трофимова признали сумасшедшим и отдали семье под расписку[289]. В данном случае очевидно, что мы имеем дело с сознательно выдуманной историей жизни человека, слышавшего об Астраханском бунте и его причинах. В его воспаленном воображении возникло стремление донести истину до высшей власти, но при этом Трофимов был достаточно разумен, чтобы попытаться скрыть свою личность и придумать правдоподобную историю, основанную на реальных событиях[290].
Несколько иначе выглядит дело Прасковьи Лукьяновны, жены тяглеца московской Басманной слободы Мартына Соленина. В 1711 году она с цепью на шее была приведена в Преображенский приказ от Покровских ворот, где кричала «караул». В приказе Прасковья донесла на своего мужа, к которому, по ее словам, приезжали ночью «воровские люди» и привозили содранные с икон серебряные оклады. С собой они привозили вино, вместе с мужем выпивали, а потом муж призывал «серебряных мастеров», и те делали из окладов «воровские деньги и персни, и пуговицы», а муж их продавал. Все это происходило непосредственно в их доме, где муж хранил необходимые для этого «снасти», пряча их в колодце. Прасковья якобы убеждала мужа бросить это опасное и преступное занятие, а он ее за то избил, посадил на цепь, но ей удалось убежать. Обыск двора Соленина на Старой Басманной ничего не дал, в колодце ничего не нашли, а все обитатели двора, включая мужа Прасковьи, ее сына и племянницу, дружно показали, что женщина уже девятый год пребывает в безумстве, а муж действительно посадил ее на цепь за то, что она подала на него челобитную в ратушу[291]. В результате в полном соответствии с тогдашними правилами ведения судебного следствия донос Прасковьи был признан ложным, сама она сумасшедшей, так что ее вернули мужу. Никаких иных средств докопаться до истины в арсенале следователей не было. Между тем рассказ этой женщины выглядит вполне правдоподобным. Воровство окладов с икон было распространенным промыслом, а серебряные изделия пользовались спросом. И если бы ее целью было просто избавиться от мужа, она скорее придумала бы что-то более примитивное. Можно предположить, что все обитатели двора на Старой Басманной были в сговоре, и за три дня с момента исчезновения Прасковьи и до того, как они дали показания в Преображенском приказе, успели убрать все следы преступной деятельности. Подобная версия не исключает и того, что женщина действительно страдала психическим расстройством и подвергалась насилию со стороны мужа.
Имея в виду сложности интерпретации показаний безумцев, обратимся теперь к делам, в которых отразились реальные исторические события, политика и сведения иногда, на первый взгляд, малозначительные, об известных личностях. Так, в деле иеромонаха Иллариона, с рассказа о котором начинается третья глава этой книги, фигурируют реальные люди, которые, судя по всему, действительно вели неподобающие разговоры. Из дела секунд-майора Петра Замыцкого мы узнаем о человеческих качествах его свойственника бригадира Хитрово, а из дела Якова Леонтовича о том, что принцесса Гольштейн-Бек, вероятно, задолжала глуховскому мещанину. Из этого же дела можно выяснить, что свое послание Леонтович вручил графу И. Г. Чернышеву, когда тот прогуливался около своего дома в Москве у Пречистенских ворот. Эта мелкая и вряд ли выдуманная деталь, на первый взгляд, не имеющая никакой исторической ценности, между тем дает представление о времяпрепровождении генерала (будущего фельдмаршала) и вице-президента Адмиралтейств-коллегии, получившего от императрицы Екатерины II прозвище «барин». Такого рода сведения, нередко встречающиеся в делах Тайной канцелярии и Тайной экспедиции, о людях XVIII века, подчас достаточно известных, содержат ценную информацию об их бытовом поведении, взглядах, о том, как они взаимодействовали между собой, о социальных связях в разных слоях русского общества этого времени. Еще один заслуживающий внимания аспект — это отразившаяся в некоторых показаниях и вымыслах безумцев, попадавших в органы политического сыска, память о реальных исторических событиях и, как уже было сказано, о том, как они воспринимались и интерпретировались в разных социальных слоях. Наконец, нередко из показаний подследственных, как, например, из дела барона Аша, мы узнаем о слухах по поводу тех или иных событий, которые ходили по России в то время.
В 1716 году беглый рекрут Григорий Ухин, до этого утверждавший, что знает о неких залежах серебра, поведал в Преображенском приказе, что, будучи в Архангельске, подслушал разговор тамошнего ландрихтера (его денщиком был брат Ухина) Ивана Борисовича Оленина с Иваном Яковлевичем Головиным[292]:
Головин говорил тому лантрихтеру:
