слишком внезапным переходом от Псалтыри и Часослова к басням Овидия и Вергилия, он уже не мог прийти в себя. С чувствами и мыслями его произошло нечто, подобное родимчику, который делается у перепуганных со сна маленьких детей». Кажется, Мережковский очень тонко уловил то потрясение, которое мог испытать русский человек петровского времени, в сознание которого неожиданно хлынул целый поток новых образов, идей, представлений и повседневных практик, разрушающий привычную картину мира, основанную на религиозном сознании. К середине XVIII века важное место в этом процессе формирования нового сознания начинает играть книжная продукция с ее все расширяющимся репертуаром. К. Гинзбург в своей знаменитой книге «Сыр и черви» описывает ситуацию в Европе XVI века, когда изобретение книгопечатания расширило читательскую аудиторию и сделало общедоступным знание, которое до этого было, по сути, собственностью крайне узкого круга: «Настал конец монополии ученых на письменную культуру и монополии клириков на обсуждение религиозных вопросов»[282]. Нечто похожее, но на другом уровне, происходило и в России XVIII века, где, с одной стороны, грамотность становилась обязательной для дворянства и для выходцев из других социальных слоев, делающих карьеру на военной или статской службе, что вело к расширению читательской аудитории, а с другой, появлялась общедоступная светская, в том числе переводная, художественная, научная и философская литература.
Описанный выше случай с «начитавшимся книг» протоколистом Сергеем Поповым был далеко не единственным подобным. Приехавший в 1760 году в Москву для развода с якобы пытавшейся отравить его женой отставной капитан Иван Немтинов поселился в доме князя Матвея Алексеевича Гагарина и:
Ходил он в город за Никольскими воротами близ церкви Володимерския Богородицы[283], в книжной лавке купил он пять книжек, в том числе одну философическую, а за сколько ценою не упомнит, и, пришед ко оному князю Гагарину, в своем покое один оную философическую книшку он читал, и в той, де, книшке усмотрел он: напечатано на их императорские высочества благоверного государя и великого князя Петра Феодоровича и супругу его благоверную государыню великую княгиню Екатерину Алексеевну и благоверного государя великого князя Павла Петровича злое умышление, что хотят их отравить.
Прочитав это, Немтинов, по его словам, так испугался, что отнес книгу обратно в лавку[284]. Показательно, что из пяти купленных книг «злой умысел» он вычитал именно в «философической» книге. Что это была за книга, мы никогда не узнаем, но высочайшие особы в ней, скорее всего, не упоминались вовсе. Однако ее содержание, незнакомые, непривычные, неожиданные для отставного капитана мысли, а возможно, и слова привели его в такое изумление, что вызвали помешательство, к которому его сознание, вероятно, было уже подготовлено какими-то предшествующими обстоятельствами или органическими изменениями.
Процесс формирования нового сознания предполагал своеобразный симбиоз прежней, основанной на религиозном сознании картины мира, с новыми образами, понятиями и ценностями и потому был сложным и болезненным. Это хорошо видно, в частности, по, как правило, бессвязным, лишенным смысла текстам безумцев, попадавших в Тайную канцелярию. Текстам, в которых религиозная лексика причудливо сплетается с новыми словами и понятиями. Этот синтез как бы иллюстрирует испытанное русскими людьми «изумление» с производным от него словом «изумленный», которым и Мережковский описывает состояние своего персонажа, ведь в XVIII веке оно имело два значения: «сильно удивленный» и «лишенный ума, безумный»[285].
Глава 7
Утомленные политикой
Слух — это особый вид социальной коммуникации, включающий миф, легенду и актуальный юмор. От мифа и легенды он отличается акцентом на актуальном. В то время как юмор должен провоцировать смех, слух требует веры.
Роберт Х. Кнопп «Психология слуха»
Французский историк Лаура Мюрат, автор книги «Человек, который считал себя Наполеоном», посвященной тому, как события в период от Французской революции и до Парижской коммуны 1870 года отразились на ментальном здоровье французов, задалась вопросами «что сумасшествие делает с историей?» и «как исторические события влияют на сумасшествие?». «Хотя причины безумия, — пишет она, — нельзя свести к какому-то одному событию, включая политическую травму, история, безусловно, играет роль в этиологии заблуждений». Исследовательница цитирует французского врача-психиатра Этьена Эсквироля, писавшего в 1820 году:
В то время, когда [Наполеон] населил Европу новыми королями, во Франции было много маньяков, воображавших себя императорами и королями, императрицами и королевами. Испанская война, воинская повинность, наши победы и поражения также порождали душевные расстройства. <…> И ныне в домах для сумасшедших можно обнаружить немало тех, кто считают себя французскими дофинами и претендуют на трон[286].
Французская революция и наполеоновские войны были, несомненно, событиями мирового масштаба, оставившими заметный след в истории всего человечества, но для русских людей не меньшим потрясением стали петровские реформы. Турбулентными были и последующие три четверти столетия российской истории, насыщенные войнами и переворотами. Безумцы, попадавшие в поле зрения российских органов политического сыска, — это те несчастные, в чьем искаженном болезнью сознании отразились политика и исторические события того времени. В то время как французы после разрушившей Старый порядок революции оказались в новой социальной и политической реальности с новыми институтами, законами и понятиями, новым языком, новыми праздниками и на время даже новым календарем, для россиян XVIII век, помимо собственно политических событий, стал также временем порожденных петровскими преобразованиями глобальных изменений, связанных с формированием новой культуры, нового сознания, новой идентичности, новых практик, нового календаря, понятий и представлений. Политика ставшего императором французов корсиканца Наполеона Бонапарта привела к появлению в Европе коронованных особ, в чьих жилах не было «голубой крови», что порождало иллюзию доступности власти, подтверждавшую, как казалось, идею Просвещения о человеке — творце собственной судьбы. В России еще в XVII веке с пресечением династии Рюриковичей и появлением на троне царей, избираемых на земских соборах, возник феномен самозванчества, а в XVIII веке частая смена лиц на царском престоле, сопровождавшаяся дворцовыми переворотами, давала тот же эффект мнимой доступности власти. Так, в 1769 году, обсуждая перспективы нового переворота, один из собеседников называвшего себя сыном Елизаветы Петровны и английского короля И. А. Опочинина заявил: «Когда тебе можно царем быть, так и я буду»[287]. Все это необходимо иметь в виду, рассматривая то, как именно политика и история отразились в сознании русских безумцев. Однако информационный потенциал следственных дел попадавших в органы политического
