в Варшаву к самому Яну Казимиру. Там, только там сможет он во всей полноте развернуть свои способности и заслужить у короля почёт и уважение.
Гришка вспомнил, сколько он мытарств претерпел, прежде чем вошёл в доверие у литовцев. Сначала его по этапам и без всяких церемоний, как обычного пленника, привезли в литовскую столицу и бросили в каталажку. В ней он просидел на хлебе и воде не меньше недели, пока кто-то про него не вспомнил и вызвал на первую беседу, скорее походившую на допрос с пристрастием. Ещё через неделю его представили секретарю Христофора Паца, и только после этого – самому наиясновельможному пану канцлеру. Приходилось столько раз пересказывать одно и то же, что под конец Гришка стал путаться, что только усугубляло подозрение к нему.
В дверь кто-то постучал. Котошихин вздрогнул и выронил из рук перо прямо на бумагу. Ну вот! Чернильная клякса угодила как раз на титло! Не везёт ему с этими титлами! Придётся опять заниматься переписываньем и клянчить у канцлеровых слуг бумагу.
Последнее время он что-то стал особенно пуглив, опаслив и недоверчив. Каждую минуту ему мстились длинные руки Ордин-Нащокина, пославшего своих людишек выкрасть вора и изменника Котошихина из польских пределов. Гришка знал, как упорно и настойчиво пытались русские послы в Стекольне достать самозванца и вора Тимошку Анкудинова и его товарища Алёху Конюховского! Не ровен час и поляки могут выдать его обратно в Москву – переговоры-то с русскими послами всё ещё продолжаются. Надобно бы принять другое обличье и прозвание. Не век же ему сидеть под охраной канцлера, когда-то и в мир выйти придётся.
– Кто там? – хриплым голосом спросил он. Опять кто-то проник к нему мимо Прошки! Уж сколько раз он его предупреждал – всё бесполезно. Заснул, видно, опять али отлучился куда. Вломятся вот так людишки Башмакина али Нащокина – к смерти изготовиться не успеешь, не то чтобы сгинуть куда. До чего же глупого челядника подсунули ему литвины! Как же, говорили, земляк твой, будешь доволен.
– Это я, Григорий Карпович, поручик Борятин!
Дверь открылась, и в комнату просунулась кудлатая русая голова с испитым опухшим лицом и застрявшими в густых русых волосах стеблями сена. Опять этот шаленый поручик!
– Входи, почто пришёл?
– Григорий Карпович, я к твоей милости… Помоги, не дай умереть. Голова – словно чугун звенит с утра. Одолжи хоть малую толику на похмелье!
– Проси у гетмана Яны Сапеги! Он твой начальник теперь. Ведь ты к нему предался, стало быть, проходишь по его ведомству. Я же хожу под канцлером Пацом… Но это временно, собираюсь припасть к стопам самого короля польского.
– Григорий Карпыч, хватит измываться надо мной!
– Я же тебе уже сколько давал? Забыл?
– Никак нет, ваша милость, только я пока… Вот получу за службу у литвян… Беспременно верну долг.
– Не дам! Опять пропьёшь. Ступай, у меня дело срочное.
– Не по-христиански ты поступаешь, Григорий Карпыч! Душу свою не губи, помоги ближнему своему, попавшему в лихую беду!
– Я тебя, Авдюха, сюда на аркане не тащил – сам пришёл. Ну и что? Не ндравится? То-то! Думать надобно было, прежде чем в омут сигать!
– Так ты и сам, Григорий Карпович, такой же! – обиделся Борятин.
– Я такой же? – взвился Котошихин. – Ошибаешься, милок! Я не чета тебе! Я у самого Афанасия Лаврентьевича в подручных ходил! Я со свейскими послами разговоры вёл! В ихнюю Стекольню ездил с поручением царским! А ты что такое? Хвосты кобылам заносил? Какая я тебе ровня?
– Вона! Нашёл чем хвастать! Так если ты так высоко вознёсся, что ж ты к полякам тогда переметнулся?
– Дурак, ты Авдей! Мне смерть грозила! Никакого иного решенья для меня не было! А ты на что польстился? На злотые польские? На службу королевскую? Чем тебе-то плохо было, и чего ты тут добился?
– А ничего. – Борятин понурил голову. – Спьяну и решился. На воеводу полкового разозлился вот и… Теперь, конечно, горько жалею, да поздно. А может не поздно? Как ты думаешь, Григорий Карпович? Может быть, мне обратно податься?
– А как же! Поезжай, непременно поезжай к князю Долгорукому! Поклонись ему до земли, он тебя давно дожидается и встретит со всеми почестями: и плети ремённые маслом смажет, и колышек берёзовый вытешет и почётным местом посадит тебя на него, и угощенья свинцового в горло выльет! Ворочайся!
– Не трави ты мне душу, дьяк! – вскричал Борятин, хватаясь за голову. – А то я не отвечаю за себя! – Поручик взглянул исподлобья на Котошихина, и тот отпрянул от него, словно от прокажённого. – Дашь на водку али нет?
– На, чёрт кудлатый, – только отвяжись от меня! Вот навязался по мою душу, окаянный.
Котошихин порылся в кармане кафтана, нащупывая монету наименьшего достоинства, и протянул её Борятину:
– Теперь твой долг возрос до пятидесяти копеек или…
– Сочтёмся на том свете! – перебил его Борятин, оскалившись, словно волк, выхватил монету и выбежал из комнаты.
Гришка перекрестился, вздохнул с облегчением, походил по комнате, успокоился и выглянул в окно. По двору всё так же бегали глупые куры и важно переваливались с боку на бок утки, а в грязной луже лежал тощий с чёрными пятнами боров; под навесом стоял чей-то конь и ел из торбы овёс. Знакомый челядник канцлера стоял с какой-то девкой и пытался обнять её за талию, девка лениво отбивалась и громко смеялась.
– Тьфу! – не выдержал Гришка и пошёл к столу, чтобы продолжить своё обращение к королю. Ладно, переписку набело он оставит на потом, когда составит весь текст обращения.
«Хочу службу показать добрую и веру крепкую в Вашу королевскую милость до конца живота моего хранить. Упрошаю Ваше Королевское Величество позволить мне припасть к стопам Вашим и поведать, что нынче на границах делается меж Москвою и Свеями, також на Украйне и меж Татарами, и для того могу аз Королевскому Величеству способы к войне давать на то пристойные и годные, потому как к тем вестовым делам, будучи на Москве в Посольском приказе, крепко дознался…»
Вот пусть теперь Долгорукий локти покусает от злости. Всыпят ему поляки по первое число по подсказке Котошихина, глядишь, царь-батюшка прозреет, кому он поручил своим войском руководить. Вот и посмотрим, кто тогда верх возьмёт: князь Юрий Алексеевич али Григорий Котошихин. Гришка хоть и небольшой человек, а владеет способами влиять на дела междугосударственные! Вместо того чтобы обижать Котошихиных, надо было привечать их да жаловать по уму-разуму. Король польский вроде не такой глупый, чтобы отталкивать от себя такого человека, и Гришка покажет себя ему с самой выгодной стороны.
«…Также мне наведано было, где нынче Чернецкий с войском и Татарове, чтоб к походу их на Москву о дорогах написать податные. Ведаю також о Офанасии Нащокине, где он был и как посольство своё на Украйне правил. К тому же ещё упрошаю, что я поведал о способе войны, чтоб дан был мне землемерный чертёж о рубежах Польских и Литовских с Московским: Ливония с Москвою, Украина и Татария с Москвою».
Тут никакой измены нетути – поляки и без меня всё давно проведали. Зато вес Котошихина в глазах поляков сразу вырастет. Вот! Теперь как бы не забыть написать о рогатках шпанских!
«Если Королевскому Величеству угоден будет умысел мой о том, как крепко учинить рогатки, что по-немецки есть шпанштейтеры, что они будут к пехоте годны лучше и легче Московских, и умысел о том, чем разрывать Московские рогатки, прошу, чтоб был мне отведен двор особый и даны б были шестеро человек плотников, два человека кузнецов, железа, сколько надобно, да пять долот, три сверла разные, два топора лёгкие…»
Не запутаться бы мне в этих рогатках окаянных! Не такой я уж и дока по этой части. Однако ж и тут надо мне о себе заявить. Валяй, Гришка, не бойся, набивай себе цену, проси больше!
«…Також были бы даны кузницы, сколько человек пригоже для делания заступов, топоров, бердышей, кирок, чтоб всё то по Королевского Величества воле справлено было годно и пристойно, и чтоб был лес годный на те рогатки, и чем разрывать рогатки Московские».
Нет, видно, не справиться мне с этими
