чему веду, — зарделась Жива, — у нашей баронессы тоже психосоматика, но какая-то другая. Иногда на её теле стали возникать раны разной степени тяжести, начиная от порезов до глубоких, рваных и даже осколочных. Когда мы замечаем их, нам приходится поить Агафью кровью вне графика, чтобы тело смогло регенерировать. Я думаю, это подтверждает, что она ещё борется где-то там, у себя. Не сдалась.
— Как давно это стало происходить?
— Последние три-четыре дня. Не больше. До этого всё было в порядке.
Я поблагодарил Живу за информацию и отправился к Агафье.
Вампирша так и лежала на койке. Рядом дежурила молоденькая служанка. При виде меня она вскочила и тут же сделала книксен.
— Господин.
Настенные часы щёлкнули, с шумом передвигая стрелки. Половина шестого. Служанка, всё ещё косясь в мою сторону, осторожно скинула одеяло с Агафьи и принялась разглядывать тело больной на предмет появления новых ран. Я же отвернулся. Не так и не в такой ситуации я бы хотел увидеть совершенное тело Агафьи. Казалось нечестным разглядывать её, пока она в таком беспомощном состоянии.
— Я закончила, господин, — пискнула служанка. — Новых ран нет. Осмотр повторяем каждые полчаса.
Девушка сделала ещё один книксен и ушла к Живе отчитаться.
Я же осторожно погладил баронессу по прохладной и гладкой, словно шёлк, щеке.
— Мне тут намекнули, что я должен знать, как тебя спасти, — я присел рядом с вампиршей на стул и взял её за руку. — Я голову сломал, и, по всему, выходит только один вариант. Ты всё же отправишься учиться в Цитадель крови. Главное, не сдавайся.
Сжав напоследок прохладную ладошку вампирши и поцеловав её в лоб, я вышел.
* * *
На душе было муторно.
«Как у тебя настроение? — поинтересовался я у алтаря. — Поговорить не хочешь?»
— Ой, ну надо же! Кто соизволил заговорить!
Я стоял посреди зала перед алтарём. Давненько меня здесь не было. Мне показалось, что алтарь стал незаметно меняться. Линии, что ли, стали плавнее? Сейчас он не выглядел грубым обелиском, а имел обтекаемую форму. Лишь с одной стороны у него всё так же была асимметрия, словно застарелый шрам всё никак не желал рассасываться.
— Не ворчи, — улыбнулся я и погладил алтарь. — Держи! — я положил в выемку для элемента воздуха макр шестого уровня с соответствующей стихией.
Макр тут же вспыхнул и рассыпался прахом в одно мгновение, а я буквально почувствовал всю боль алтаря.
— Спасибо, но… — тяжёлый вздох заменил продолжение фразы.
— Чем могу. У меня сегодня обряд бракосочетания. Вот подарок, чтоб тебе не было одиноко.
Я почему-то воспринимал алтарь не как невероятно сильный булыжник, а как некое коллективное сознание с чувствами и желаниями. И пусть они были далеки местами для моего понимания и ещё дальше от моих моральных принципов, но всё же он был живым. А всякое живое социально. Животные сбивались в стаи. Люди выживали тоже не по одиночке. Те же эрги искали себе подобных. А алтарь в силу своих особенностей был одинок. Уникальное образование, разорванное давным-давно на части и пытающееся восстановить свою целостность.
Алтарь хмыкнул, будто прочитал мои мысли. Хотя почему как будто. Прочитал.
— Спасибо. Но последние пару дней нам совсем не было скучно. Ты даже не представляешь, как приятно было чувствовать созидательную мощь стихий. Очень давно их так не использовали. Обычно всё для боли, войн, убийств. Так что не удивляйся, мы немного вмешивались в процесс и поправляли там, где девочки не справлялись в силу малого опыта.
— А я переживал, чтоб они не потревожили твой покой и не обнаружили раньше времени, — честно признался я.
Но алтарь будто меня не слышал, погрузившись в собственные мысли.
— Всё же женщины в силу собственного призвания имеют больший потенциал к созиданию, чем мужчины, но более склонны отступать от собственных целей в угоду чувствам.
— А ещё они гораздо кровожадней и злопамятней, если причинить им настоящую боль, — заметил я. — Очень редко они считаются с жертвами на пути к собственной цели.
— Что есть, то есть. Но они до последнего будут избегать войны.
Мы замерли, обдумывая каждый свой опыт взаимодействия с женщинами.
— Скажи, — на ум мне пришла одна мысль, и я решил её озвучить, — через сколько лет может переродиться проклятая душа?
— Проклятая не должна и вовсе перерождаться, пока не очистится от проклятия. А там… в зависимости от силы проклятия. Кому-то и ста лет хватит, а кому-то и сотен тысяч будет мало.
— Но моя же попала в тело Михаила Комарина с проклятием, но сразу после смерти.
— Так ты не путай перерождение и перенос. Твой Комар тебя лапками перетянул из одного тельца в другое подходящее, а в оригинале вообще-то и силы теряются, и потенциал, и память.
Вообще да, когда Восьмая отправлялась на перерождение из темницы богов, то должна была потерять одиннадцать двенадцатых собственной силы. Про память я вообще молчу. А ведь никто не отменял лотерею с перерождением в обычном человеке без способностей. Тогда магии придётся искать путь вовне гораздо дольше, чем у мага.
— А если проклятая душа всё-таки смогла бы переродиться, ты бы такую душу почувствовал?
— Стихийница? — заинтересовался алтарь.
— Нет. Эмпатка.
Алтарь замер, обдумывая свой ответ.
— За всё время мы знали лишь одну душу с эмпатией такой силы, чтобы у неё были шансы на перерождение. Но стараниями некоторых высших сущностей переродиться ей не суждено, — печально ответил алтарь. — Если бы она переродилась, то у нас был бы шанс на полное восстановление.
— Она — недостающий элемент? — решил уточнить я на всякий случай.
— Нет. Там всё гораздо сложнее.
Алтарь снова замолчал, и меня выбросило обратно в свой кабинет. Я машинально взглянул на настенные часы для сверки времени и понял, что ничего не понимаю. По моим субъективным оценкам я проговорил с алтарём не менее получаса и должен был уже опоздать на церемонию. Но часы подсказывали, что я успеваю. Решив разобраться с этим позже, я отправился за пределы форта.
* * *
Я вышел из форта и пошёл по мощёной дороге в сторону хрустальной сферы. Солнце село, и в сгущающихся сумерках купол переливался мириадами макровых светильников, имитирующих светлячков в летнюю ночь. На землю тихо падали пушистые снежинки. Послышался хруст снега за спиной. Я не стал оборачиваться,
